Александр Грог - Время своих войн 1-2
Наваждение опрокидывает время. Очнулся Чаинский уже в одиночестве, посреди немоты трактира, липкого солнца и неряшливо измаранных листков на столе. Он механически сгреб их в карман, забыв про дыбившийся цилиндр, выскочил на улицу.
Если свобода — мать одиночества, то кабала — его мачеха. Сильвестр, презирал и боялся людей. Работая тряпкой, он слушал их никчемные беседы, тосты, брань, поздравления, они резали слух, как бритва по стеклу. Он искренне удивлялся, зачем они им, ведь он давно заметил, что люди понимают не слова, а поступки. Он же — Сильвестр Ведун, безродная сирота, человек без прошлого и будущего, ограниченный пространством похабного кабака хромоножка, обреченный на невозможность поступка, — он научился жить куклами слов, которые заменили ему все: мать, отца, стремления, веру и само время. Отвергнутый реальностью, он свил гнездо среди их руин, он постиг их общую для всех языков суть, проник в их тайный смысл… Очищая шелуху семантики, он научился раскалывать эти вещи в себе, видеть их наготу, извлекать из небытия… Он был своим в царстве синтаксиса, он был его королем. Плоть слов — мысль — начиняется желанием, слова только оболочки, но Сильвестр не знал, чего хотеть. Почти немой, он был машиной слов, анатомируя их естество, он перебирал их обертки, упиваясь многообразием, причудливой мозаикой, бесконечной, как очертания облаков… он открыл их внутренние законы, их хаос представал ему порядком, их кубики слагали лабиринт, где он был Минотавром.
«Хорошая поэзия всегда пьянит», — признавался Бодлер. Сильвестр Ведун, не подозревавший о существовании француза, поглощал вас целиком, точно ядовитое растение, обволакивая пряным дурманом строк. Мир тускнел перед этой сладкой отравой, перед этим экстрактом остальные творения казались разбавленным вином. Запах ворвани, брызги шкиперских шляп, луны его детства — его дольний мир рифмовался с миром горним, его поднятые из грязи метафоры достигали неба, впиваясь клещами, они уже не отпускали. Хотелось умереть, упившись их гибельным восторгом, возвращение в привычное было нестерпимым. Бог до времени оберегает от рая, делающего земные муки невыносимыми. Исчадие поэтического ада, Сильвестр Ведун с этим не считался. Растоптанный, гадкий утенок, словами он мстил миру — миру, в который ему суждено было ворваться чудовищем…
Сильвестр жил у Чаинского уже месяц. Тот заплатил трактирщику выкупом сто рублей, обещая его жене по воскресеньям отпускать с ней Сильвестра в церковь. Она коротко перекрестила приемыша и расплакалась. Сильвестр удивился — в первый раз из–за него лили слезы, но его согласия на переезд никто не спросил… Долго ехали на извозчике. Мимо по набережной, громыхая о булыжник, проносились открытые пролетки, многие седоки кивали Чаинскому, поворачивали голову им вслед, Чаинский отвечал рассеянно и небрежно. Отовсюду лились помои человеческих голосов: грубое понукание кучера, крики торговцев, визг мальчишек, перебранка размалеванных, по пояс высунувшихся из окон женщин, — раздражавшие Сильвестра до глухоты. Бедные и скудные, их речи пугали неблагозвучием, оскорбляли фальшью, заставляли его окаменевать, прятаться, как улитка, за изнанку слов… Он отвернулся на черневшие баржи, кромсавшие воду, щурился на солнце, коловшееся верхушками кипарисов…
В доме ему отвели чистую, светлую комнату, которая после чулана раздавила его просторностью; он стоял в нерешительности у порога, прижав руки к груди, пока Чаинский легонько не подтолкнул его в спину. Он понимал свое положение, все чаще вспоминая желтого кенара, оставленного в клетке, там, над трактирной стойкой его прошлого, но и не думал бунтовать, он не понимал, что это значит… Он был черепахой, возящий свое убежище, его дом из слов был всегда с ним.
Из прислуги он сошелся только с няней Чаинского, глухонемой, выжившей из ума от старости, которая по приезде купала его в мыльной ванне, вычесывая гребнем вшей…
Чаинский попытался было приобщить его к грамоте, но быстро сдался. Сильвестр недоумевал, зачем нужен алфавит, зачем нужно распинать живое слово, приколачивая его гвоздями букв, убивая и коверкая его, как не понимал картины на стенах, красками убивающие природу. Для иудеев и шумеров письмо было священным, древние германцы наделяли руны магической силой, вырезая на капищах знаки, поклонялись им, ощущая на себе действие их колдовских чар. Сильвестр Ведун не постиг грамоты, книги, мертвые книги, вызывали в нем отвращение и мистический ужас.
От Чаинского он услышал много новых слов, пробивших бреши в его прежних, возведенных годами укреплениях. Они возбуждали любопытство, но, когда он узнавал, что их можно заменить горстью ему известных, разочаровывался. Ночью, когда в зияющей черноте дома хищно куковали часы, залезая под одеяло, он зализывал свое расколотое «я», стоящее под шквалом дневных атак, под напором чужеродных слов. И даже здесь, в постели, провидение отказало ему в отдыхе, он спал без сновидений, а его беспощадный мозг продолжал перебирать фигуры речи, разбивая слова в прах букв, воскрешая в новых сочетаниях.
А Чаинский боролся с искушением. До сих пор ему казалось, что он знает о поэзии все, ему доказали, что — ничего. Он понял, что этот сын блудницы — поэтический мессия, посланный на землю опровержением поэзии. «Но ведь никто не узнает, — думал Чаинский, расхаживая по комнатам в распахнутом халате, — ни одна живая душа… Это даже не плагиат — воровать можно у равного, подобрать разговор кухарок не возбраняется…» Он говорил себе, что и Пушкин не гнушался прелестью просторечья, вспоминал малоросские пометки Гоголя… «Да он бы сгнил в чулане… Поселив его здесь, я благодетельствую… — продолжал он размышлять, наблюдая, как Сильвестр неловко стирает пыль с полок, вытряхивая ковры растрескавшимися, узловатыми пальцами… — Во всем остальном он же совершеннейший кретин, зачем ему слава, о которой он даже не мечтает…». Хлопая дверьми, Чаинский убеждал себя, что Сильвестр — насмешка Аполлона, что его вид оскорбляет муз… «Разве на Парнас попадают с черного хода? — здраво рассуждал он. — Изяществу учат, а он все опрокидывает: оказывается, не надо ни университетов, ни художественных академий… О, Господи, где же справедливость, почему именно ему…». Чаинского душила зависть, он стонал, охватив голову руками, играл желваками, стискивая до боли зубы… Но к чести он устоял. К тому же он уже был рабом своего слуги…
Он все чаще брал наугад классиков и прочитывал вслух несколько строк, как бы нечаянно забывшись, косясь на Сильвестра. И уже через мгновенье, ломая реальность, раздавался скрипучий голос, доказывавший, что эти оболганные пышными сравнениями строки — совершенство в отсутствии совершенства, луна, которую приняли за солнце. На его фоне их талант выглядел неумелым притворством, их вымороченные творения распадались на горстку жалких приемов, их неточные слова граничили с лепетом. И Чаинский не мог противиться наваждению. И каждый раз ему не хватало сил записывать, а память отказывала…
Салон Шаховской на Приморской привлекал старыми винами и небрежным радушием хозяйки. Здесь сложился круг из «людей искусства» — литераторов местных «Ведомостей», приезжавших на морские этюды художников, начинающих музыкантов, эстетствующих студентов и обывателей, праздно шатающихся по компаниям. Провинция — всегда шарж столицы, ее богема — карикатура столичных мотов…
Здесь умничали, возвышая голос: «Я Вам уже в третий раз говорю: главное оправдание Бога состоит в том, что Он не нуждается в наших оправданиях. Вспомните Иова…». И всем было неловко, и все обещали не ходить сюда больше, но, изнывая от курортной тоски, вечерами опять тащились на Приморскую, где их встречал плешивый камердинер и сверзившиеся с колонн львы.
Раз в месяц у Шаховской устраивали состязания, выбирали короля поэтов. Чаинский называл это турнирами банальностей, но охотно участвовал. Вокруг него клубились дамы полусвета, с папиросами в длинных мундштуках и газовых платьях. Юные дарования — девицы из купеческих семей и плаксивые веснушчатые гимназисты — доставали мятые листки, читали по–петушиному, смущенно краснея… Те, кто поопытнее, с меланхолической отрешенностью закатывали глаза, заламывали руки, а сорвав аплодисменты, топтались манекенами…
«Bonjour, Серж…» — грассируя в нос, встретила она Чаинского, протянув для поцелуя дырчатую перчатку. — Ты нас осчастливишь?» После бурного романа, о котором говорил весь город, они оставались на «ты». Чаинский неопределенно пожал плечами. «Я надеюсь…» — моложаво улыбнулась она, шурша шелками навстречу очередному гостю.
Густел вечер. В зале пестрели поэтессы, шаркали по выщербленному паркету недоучившиеся студенты, молодежь окружала толстенького критика, холодно кивнувшего Чаинскому — они были соперники, оба претендовали быть законадателями вкусов, оба пользовались расположением дам. «Ямб и хорей уже на закате, — проходя, услышал Чаинский, — сегодня все упирают на внутренний ритм, потому что поэзия — лингвистическая проекция бессознательного, как утверждает немецкая школа…». «Да что ты знаешь о поэзии, — подумалось Чаинскому, вспомнившему домашнего шамана, — все твои многоумные немцы — жалкие, ничтожные клоуны… Дух дышит, где хочет, его не загонишь в клетку увесистых монографий…».
