Владимир Карпов - За годом год
Он взял книги, заглянул Вале в глаза, проверяя, согласна ли она, и бережно положил книги на табуретку.
— Может, взглянете и на нашу работу?
Только теперь Валя заметила развешанные по стенам проекты. И опять удивилась: как отчетливо представляли себе несуществующее Василий Петрович и его друг.
— У нас как классику воспринимают? — неожиданно разговорился Дымок. — По каким-то признакам частным. А она — мудрость, простота, целесообразность. Ее не копировать надо, а проникать в открытые ею законы, по которым создается красота. А то что выходит? Высотное здание на Привокзальной площади в кирпиче выглядело красивее, чем сейчас, когда его украсили разными классическими штучками.
— Это верно, — согласилась Валя.
— Заметили? — обрадовался поддержке Дымок, как радуются люди, которые редко находят ее у других. — Отсюда однообразие…
Не хвались, идучи на рать, — не дал ему говорить дальше Василий Петрович. — Эти вопросы, как известно, легче всего языком решать.
— Глуп тот человек, Василь, который все двадцать четыре часа в сутки скромным да умным бывает…
Валя вышла из мастерской с чувством зависти. Хорошо думалось о Юркевиче, Дымке. Она слышала — последний оставался в оккупации, работал чуть ли не сторожем, пережил семейную драму. Это как-никак определяло отношение к нему. Да и честность его была своеобразна: когда у него о чем-нибудь спрашивали, — отвечал, если же не спрашивали, — молчал. Но до сих пор из поля зрения выпадала его работа. А в ней и скрывалось главное — он трудом утверждал свои идеалы и боролся за них. У Василия Петровича тоже было нечто от Дымка, хотя он и не был таким пассивным. Но его работа!.. Валю потянуло на проспект.
Доехав по дороге в редакцию до Комаровки, она вышла из автобуса. Будто никогда раньше не видев этого уголка старого Минска, стала рассматривать убогие, вросшие в землю халупы. Особенно бедно выглядели седлообразные кровли. Чем они когда-то были накрыты? Дранкой, черепицей, толем, жестью? Кто их знает. Дырявые, почерневшие, заплата на заплате, они кренились набок и угрожали рухнуть. А над ними чернели задымленные, щербатые трубы. Но за этим деревянным убожеством поднимались, правда еще редкие, каменные дома. И если, рассматривая проекты в мастерской, Валя чувствовала и видела, как из того, что есть, вырастает будущее, то теперь она наблюдала совсем иное — как прошлое уходит в небытие.
Вскоре эти домишки будут снесены. Стены некоторых из них, еще не совсем сгнивших, пометят мелом или краской, чтобы потом, заменив негодные венцы новыми, поставить в другом месте. Большинство же разберут на дрова. Валя подумала: надо сделать что-нибудь, чтобы в памяти остался от них след. Вынув из сумочки записную книжку и авторучку, она с чувством непонятной жалости стала записывать номера домишек, "Пусть останется хоть это…"
3У таких девушек, как Валя, почему-то живет убеждение, что они легко могут приносить счастье другим. Достаточно захотеть стать добрее, чем-то поступиться, и они осчастливят любого. Особенно, если они благодарны кому-нибудь.
Встретив через несколько дней Василия Петровича около своего дома, чувствуя, что он устал и озабочен, Валя решительно предложила:
— Давайте-ка катанем на озеро. Нельзя же без конца работать…
Она сбегала домой, наспех переплела косы и, захватив кулек с хлебом и салом, потянула Василия Петровича к трамвайной остановке.
В вагоне было жарко, душно. Но Василий Петрович, который, пока шли к остановке, словно прислушивался к себе, оживился. Поддерживая Валю за локоть, с удовольствием впитывал в себя все, что видел и слышал вокруг.
На скамье, справа от него, сидел бородатый мудреный старичок с корзиной на коленях и, чем-то возбужденный, разговаривал с загорелым мужчиной в белой расстегнутой рубахе с короткими рукавами.
— Значит, вы из Заречья? — радостно спрашивал он. — То-то же, я смотрю… А я из Семкова. Хата моя с краю. Сад у меня, ульи… А зовут меня Мокей.
— Давно не был там, — с сожалением признался загорелый мужчина.
— Эге, товарищ! Вас же выселять по плану намечено. Там море будет…
— Нет, ты скажи, — гудел густой бас за спиной Василия Петровича, — ты вот инженер. А он что ни на есть обычный рабочий. Так почему же не ты, а он изобрел это?
— Ты спрашиваешь?
— Как видишь.
— Да потому, что это, брат ты мой, очень просто.
— Вы слышите, Валя? — наклонился к ее уху Василий Петрович.
Проехали площадь Свободы. По узкой, зажатой среди монастырских стен улице Бакунина, где ветки старых плакучих берез чуть ли не касались трамвая, спустились к Свислочи. Поскрипывая тормозами, трамвай взошел на мост, и в вагоне посветлело. На потолке заиграли живые, мягкие отблески.
Близоруко щурясь, Василий Петрович опять вспомнил об услышанном:
— А между прочим, это верно. Иногда ищем, ищем, а решение — вот оно, рядом…
На озеро они пришли немного смущенные. Но в этом было что-то и приятное: смущение сближало их, обещало обоим хорошее.
Калило. Озеро лежало усталое. Несколько лодок скользило по нему, но поверхность его оставалась зеркалькой. Даже моторка, которая направлялась к заросшим лозою островкам, вздымая волны, не нарушала этого покоя, а только всколыхнула отражения в воде.
Вдоль всего берега в купальниках, трусах, в соломенных шляпах, ярких косынках, с головами, повязанными носовыми платками или обмотанными, как чалмою, полотенцами, сидели и лежали отдыхающие. Возле них, по дорожке, посыпанной песком, двигался нескончаемый поток людей. Чудом лавируя между ними, проносились велосипедисты, шныряли подростки. Тут же, при дорожке, под большими полотняными зонтами или просто так, под открытым небом, стояли в ряд беленькие столики-буфеты с пирамидами ящиков возле каждого, голубые колясочки мороженщиц, пузатые, обложенные кусками льда пивные бочки с насосами, похожими на старинные водоразборные колонки. Немного на отшибе, вокруг разостланных прямо на траве скатертей с питьем и снедью сидели более солидные. Любители волейбола играли в мяч. От моста доносился ровный шум падающей воды. Невзирая на жару, с противоположной стороны озера долетала музыка — там танцевали;
Василий Петрович с Валей взобрались на крутой откос и по пыльной дорожке, которая тут не вилась, а прямо бежала к далекому пригорку, скрываясь только в низинках, вошли в золотой ржаной разлив.
Рожь стояла, объятая особенным полевым зноем. Колосья, налитые и склоненные, не шевелились и были теплыми.
В суходоле, поросшем кустиками, травою и цветами, Валя, боясь быть манерной, потянула Василия Петровича за собой. С увлечением стала объяснять, как называются цветы, когда и как начинают они цвести, какие травы лекарственные.
— Это аистов клюв, — говорила она, срывая лиловый цветок. — Когда лепестки опадают, из него вырастает стручочек, тютелька в тютельку клюв аиста. И такой же красный. А это черничник. У нас когда-то черничником полотно красили. Напарят, добавят болотной грязи, такой жирной, липкой, и красят… Вам не наскучило?
— Нет…
Костер они решили разложить в лощинке. Валя побежала собрать сухой травы и хвороста. Василий Петрович побрел за нею, но вскоре отстал. Когда он вернулся почти с пустыми руками, Валя уже, склонившись над кучкой прошлогодней хвои, раздувала огонь. Рядом лежали хворост и похожий на омара пень.
Она попросила достать кулек. Разостлала газету, вынула из сумочки ножик. Ловко заострив прутик, насадила на заостренный конец ломтик сала и передала его Василию Петровичу. Потом, сделав то же самое для себя, деловито принялась жарить сало на веселом, бледном на солнце огне.
Ломтик пухнул, затягивался румяной корочкой, сердито шипел. Повертывай сало, Валя незаметно глотала слюну. Когда на ломтик набегала янтарная капля, подносила его к хлебу и осторожно снимала каплю. И Василий Петрович, как прилежный ученик, повторял все, что делала она.
Ели с аппетитом, кусая так, чтобы не коснуться губами горячего сала.
— Расскажите еще что-нибудь, Валя.
Она воткнула свой рожончик в костер, вытерла губы и украдкой взглянула на Василия Петровича. Она была уверена — сейчас увидит в нем что-то новое, не замечаемое раньше. Захотелось узнать, что он думает, чувствует.
Бледный от усталости, в мешковатом костюме, Василий Петрович выглядел буднично, неинтересно. Только прищур глаз, высокий, открытый лоб и волнистые, зачесанные назад волосы придавали его лицу какую-то стремительность. Нет, Вале хотелось, чтобы он был иным. Каким? Более ярким, необычным. Но… чтобы ярким и необычным был именно он — Василий Петрович…
Она сидела, обхватив колени руками, склонив голову. В такой позе выглядела маленькой. На коленях, спущенные с плеч, лежали косы, Их хотелось погладить, взять на ладонь.
