Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)
— Бекмурад-баю, — ответил Дурды.
— Когда ты успел его?..
— Ещё не успел, но пусть место готовым будет.
— Нет, я серьёзно спрашиваю: что рыть будем?
— А я не шучу. Могилу будем рыть.
— Для кого?!
— Для меня.
Эсен с досадой плюнул и зашагал быстрее. Дурды улыбнулся.
— Постой, Эсен, не сердись… Слышишь?.. В народе говорят: «Сердишься — укуси себя за нос». Давай укуси.
— Иди-ка ты… — посоветовал Эсен. — Я тоже шутить умею.
Вдвоём они быстро справились с работой. В головах и в ногах могилы вкопали палки. Спрыгнув вниз, Дурды старательно утоптал землю.
— Признавайся, зачем копали, а то в самом деле зарою тебя, — с весёлой угрозой потребовал Эсену заглядывая сверху в добротно сделанную могилу.
Дурды проворно выскочил наружу, отряхнул от приставшей земли руки.
— Я тебе говорил, что меня Аллак убил? Вот в этой могиле я и буду похоронен, понял?.. Если Аллак вернётся, пусть ждёт у вас. А если обо мне кто спрашивать станет, говорите, что мол убит и похоронен. Не забудешь?
— Невелика хитрость, — сказал Эсен и пожалел — Коня ты напрасно отдал! Трудно тебе пешком придётся.
— Ничего не зря, — возразил Дурды. — Так ему Бекмурад-бай скорее поверит. А коня, я думаю, Клычли мне достанет.
Последняя соломинка…
Эсен и Аллак, сидя у костра, допивали чай, готовясь укладываться спать, когда сердитый лай собак предупредил о приходе чужого человека. Поблагодарив проводившего его подпаска, он поздоровался и подсел к огню. Ни Эсен, ни Аллак не знали его. Он был молод и, видимо, небогат, так как его пропылённый чекмень пестрел несколькими заплатами, а руки, протянутые к огню, красноречиво свидетельствовали большими мозолями о знакомстве с тяжёлым кетменём дайханина.
Перебрасываясь с гостем традиционными вопросами, Эсен поставил на рдеющие угли новый тунче — пришедшего надо было напоить чаем, так требовал обычай.
Когда гость поужинал, Аллак, всё время насторожённо следивший за ним, спросил, что привело его в пески. Гость оказался словоохотливым человеком, не лишённым остроумия.
— Что водит по свету бедняка, как не нужда горькая, — ответил он, подгребая под локоть траву.
— Нужда водит, нужда и песни поёт. И до чего она, ребята, въедливая штука, эта самая нужда, просто словами не скажешь! Если прицепилась к человеку — целую жизнь висеть будет как колючка в собачьем хвосте. А другой ходит себе, радуется — и ему хоть бы что, самый маленький беденок не пристаёт.
— Верно говорите, — поддержал Аллак.
— Куда уж верней! сказал гость. — Вот взять меня, к примеру. Совсем малышом был, когда отец умер. А нас у матери — трое на руках! А хозяйства — кибитка за спиной да ложка за поясом! Как жить? Голодали, конечно, зимой босиком бегали. Двое братишек помоложе были, послабее — простудились, померли. А я остался.
— Бедняку одно утешение — смерть, — невесело вставил Аллак, а гость продолжал;
— Дальше ещё хуже пошло. Взял нас к себе на жительство дядя. Незнакомый какой-то. Привёл на свой двор, указал, в какой кибитке поселимся. Тогда я маленький был, ничего не понимал, только удивлялся, почему это дядина хозяйка всё время мою мать ругает, а дядя каждую ночь приходит спать в нашу кибитку. Потом уже узнал, что это был родной брат моего отца и по закону он обязан был взять в жёны мою мать…
— Много у нас плохих законов, — сказал Аллак.
— Для бедных людей, — уточнил Эсен. — Богатые сами законы себе придумывают. Захотят — чужую невесту увезут, захотят — работника выгонят, не заплатив ни копейки за три года. У них свои законы — я так думаю!
— Правильно думаешь, — одобрил гость. — Недаром говорят, слушай слова муллы, да не делай дела его. Это не только к мулле относится… Так вот, начал дядя маму бить, перестал ночевать у нас. Однажды сижу я во дворе, вдруг вижу, огненный столб из нашей кибитки выскочил и воет страшным голосом. Перепугался я до полусмерти. А это мать керосином облилась и подожгла себя…
— Спасли? сочувственно спросил Эсен.
— Спасёшь тут! — рассказчик сел, потянулся за пиалой. — Сгорела до костей, умерла…
— Может, чала выпьете? — предложил Эсен.
— Спасибо… Я просто горло прополоскать… першит что-то…
— Трудно сироте жить, — Эсен вздохнул. — По себе знаю…
— Сказано, что брошенного ребёнка козлёнок забодает — не зря сказано, — гость снова прилёг. — Для дяди что я, что труха от самана — разницы никакой. Дал мне один добрый человек — никогда его не забуду, Ораз-ага звали его — одежонку покрепче, накормил, и пошёл я мыкаться по свету.
— А почему вас Ораз-ага не оставил у себя? — спросил Эсен.
— Он сам еле концы с концами сводил… Оставлял он меня, да я к тому времени уже подрос, соображать научился, видел, что ему и так забот по горло и куска лишнего нет. Как я мог остаться? Ушёл. С тех пор и хожу в батраках. Кое-как жить можно, но опять же гляди в четыре глаза, рот не разевай. Недавно работал у одного арчина — чуть жизни не лишился из-за его жён.
— Как так? — удивился Эсен.
— Мужа, понимаешь, чёртовы бабы не поделили, — засмеялся рассказчик, — захотела одна другую с моей помощью извести, да, спасибо, добрый парнишка у них з работниках жил. Предупредил он меня. Так оно, ребята, и получается: коза о жизни Думает, а мясник нож точит… После этого случая я подумал и сказал себе: «Подвязывай, Сары-джан, чокай покрепче да беги отсюда»…
Аллак, особенно внимательно прислушивавшийся к последним словам гостя, перебил его:
— Вас зовут Сары-ага?
— Просто Сары, — поправил гость.
— Вы у арчина Мереда работали?
— У него. А ты как догадался?
— Скажите, а того парнишку, который вас выручил, вы помните, как звали?
— Я был бы хуже чёрной свиньи, если бы не помнил, — сказал Сары. — Он мне жизнь спас. Дурды его звали. Он мне первый друг.
Эсен изумлённо ахнул, обрадованный Аллак торопливо сказал:
— Это наш друг! Дурды… Я и вас теперь знаю — он мне много рассказывал о вас, когда мы с ним по пескам блуждали… Очень вас хвалил.
— А тебя как зовут?
— Меня — Аллак, а его — Эсен.
— Эсена знаю, — подумав, сказал Сары. — Он у отца Дурды подпаском был, у Мурада-ага.
— Верно! — воскликнул Эсен. — Золотой был старик!
— Постой, постой… — Сары наморщил лоб. — А ты случайно не тот Аллак, который Сухану Скупому свой участок земли подарил?
— Продал я, а не подарил!
— Ту цену, которую ты взял за три танапа земли, друг Аллак, за дохлого ишака не дают.
— Обманул меня бай! — Аллак вспомнил о невыкупленной жене, зажмурился, скрипнул зубами.
— А у тебя голова на плечах есть! Или она только для папахи?
— Вот-вот… Бекмурад-бай мне тоже самое говорил.
— Значит и бай раз в году может правду сказать. Потворствуем мы этим баям, кланяемся им, слева поперёк не вымолвим, а они на нас верхом ездят да ещё стараются галопом… А мы — как ишаки: чем больше наваливают, тем чаще ногами перебираем, хоть хребет трещит. Так я говорю?
— Так, — покорно согласился Аллак
— Поставь-ка, друг Эсен, тунче на огонь, — попросил Сары. — Попьём чайку по случаю знакомства… А ты, друг Аллак, запомни, что бедняку надеяться только на себя надо. Жизнь у нас — мачеха, недаром говорят, нашёл сирота кашу — кровь из носу пошла.
— Правда ваша, Сары-ага!..
— Просто — Сары…
— Да-да… простите… Я ведь тоже всю жизнь, как и вы, мучаюсь. В Керки мы жили — дед никак с баем расплатиться не мог. Тот за долги дочку у деда потребовал. Отец вступился. Бай эмирским чиновникам побаловался — мы-то на земле эмира бухарского жили. Пришлось бросить хозяйство и бежать. Обосновались в Мары. Кое-как купили клочок земли. А тут дед умер. За ним отец. Мать, как и ваша, перешла в дом отцова брата, стала его женой. А меня дядя Худайберды приютил. Ах, чёрные дни мои! Так с тех пор я мать и не видел. Жива ли, нет ли — кто знает…
— Что ж, тебе в доме дяди плохо жилось?
— Зачем «плохо», Сары-ага..
— Просто — Сары… Эх, как тебя баи покорности научили!
— Да нет… Это — Дурды, он вас так называл, ну, и я привык. Я думал, по его рассказам, что вы старше — лет сорок вам…
— А ты, оказывается, щедрый человек, — пошутил Сары. — Сухану землю подарил, мне целый десяток лет накинул. А тебе-то самому сколько?
— Я, если можно сказать, ровесник вам: тридцать один исполнился.
— Выглядишь моложе… Ты вот что, друг Аллак, называй меня на ты, хорошо?
— Хорошо, Сары-ага… — Аллак запнулся, смущённо засмеялся и поправился — Хорошо, друг Сары!
— Вот так-то лучше, — сказал Сары. — Значит, говоришь, хорошо у дяди Худайберды жил?
— Не сказать, чтобы хорошо, Дядя-то сам бедняк. Но от своих сыновей меня не отличал, а я ему напоследок совсем плохо сделал, ой, как плохо! И зачем я маленьким не умер!..
