Фантом - Гребёнкин Александр Тарасович

- Но откуда вы книги берете? – спросил я немного удивленно.

- А здесь неплохая библиотека. Благодарю бога, что здесь начальником лагеря человек - достаточно образованный. И когда разбирали старую библиотеку в брошенном городе, он послушал моего совета и книги не сжег, а приказал привезти сюда и сложить в коморке. Есть очень редкие издания.

И увлекшись, Щедров стал называть мне книги, названия которых, спустя много лет, я конечно не помню.

Эта недолгая беседа позволила нам сблизиться и часто проводить вечера вместе. И даже во время каждодневных обязательных работ он находил время подойти ко мне и поговорить. Охрана особенно не препятствовала этому – лишь бы это не бросалось в глаза и не было слишком долго. Наверное, она была предупреждена насчет моего задания.

Удивительно, как много замечал этот человек.

Его восторг перед миром казалось не имел предела! Он восторгался травинкой, кустиком, озером, облаками, птицами…. Даже в ежедневном тяжком труде он находил моральное удовлетворение и смысл.

Помню, как я говорил ему о железных кандалах неволи, когда сердце так тоскует по свободе. А он мне ответил:

- А я не в неволе. Я свободен и здесь!

- Как так? - спросил я, поразившись его ответу.

- Ведь главное в человеке – внутреннее ощущение свободы. Это только внешняя видимость, что я в заключении! Моя душа может летать где угодно…

И действительно он вел себя достаточно свободно и независимо. Он никогда не переходил черту дозволенного, не дерзил начальству, не нарушал общего четко установленного порядка и дисциплины, и, в тоже время, всегда говорил, что думал, и поступал, как велит совесть.

И грубое, жесткое слово в его адрес, готовое сорваться, застывало в горле, и уходило прочь, в глубь!

И когда он говорил что-то важное, выстраданное, свое, смело глядя в глаза самому жестокому офицеру, тот отводил взгляд и не наказывал его.

Я сам видел, как он ходил к уголовникам. Они орали матом, а он внимательно и спокойно слушал их и что-то говорил, и страшные заточки, занесенные над ним, опускались, все в конце концов переходило на миролюбивый разговор, и участники спора расходились умиротворенные.

К нему не раз приходили за советом, или за помощью. Обычно, он никому не отказывал.

Он мог лечить ладонями: просто прикладывал их к больному месту и человеку делалось легче. При этом он замечал, что не лечит. Он этого не умеет, а только лишь убирает боль, которая серой мышкой убегает далеко в подвалы телесной субстанции. Но, когда он болел, простудившись, то отказывался лечить ладонями, утверждая, что все это бесполезно. В тот день к нему явился сам начальник лагеря Гольц и повелел отправиться в лазарет.

Спустя четыре дня Щедров уже работал на участке наравне со всеми.

Немало было переговорено нами о жизни, об окружающем мире… Всего из этих разговоров я припомнить не могу, но кое-что врезалось в память навсегда.

Он говорил:

- Огромная сила таится в ощущении гармонии мира. Необходимо эту гармонию находить и чувствовать во всем, быть пропитанным ею, как окружающим нас воздухом.

Как-то мы с ним говорили о тяжелом времени, в котором мы живем.

Щедров утверждал, что добро и зло, счастье и несчастье чередуются, и в годину печали и неудачи необходимо надеяться на то, что счастливые дни придут.

Он процитировал из «Фауста» строчку, которую я запомнил:

Пусть чередуются весь век

Счастливый рок и рок несчастный.

В неутомимости всечасной

Себя находит человек.

Как-то работая на распилке огромных стволов дерева, я спросил Щедрова, как он оказался здесь?

Оставив взвизгнувшую пилу, он вытер пот со лба, и ответил:

- Он посадил меня. Я ведь знал его! Мы вместе были в ссылке в Томской губернии.

Я понял, что он говорил о вожде. Тогда многое становилось понятным. Я узнал, что Щедров – член партии большевиков.

В наших спорах, в которых участвовал и учитель Титович, Щедров горячо защищал социализм, считая его вечной идеей, еще со времен раннего христианства.

- Да, даже ранее, уже в утопии Ямбула есть социалистические идеи. И эти идеи всегда будут жить, пока живет человечество, - говорил он, блистая глазами.

Но спорить на политические и идеологические темы в лагере было опасно, поэтому я уходил от обсуждения этих вопросов и больше слушал. Да и что я мог противопоставить этому, какие другие идеи?

Спустя время меня вызвал начальник лагеря. Фамилия его была Гольц. Рядом с ним на стуле, в полумраке сидел старший майор Кузнецов.

Я пил чай с лимоном, которого, казалось, не пробовал лет сто, и даже забыл его вкус, а Гольц терпеливо ждал, а потом спросил, как продвигается дело, удалось ли что выведать у Щедрова. Я отвечал, что постепенно вхожу в доверие к ученому, но не хватает времени на откровения, ведь большую часть дня занимает физический труд.

Гольц долго ходил по кабинету, разминая папироску, предложил мне, потом хлопнул портсигаром, посмотрел на Кузнецова и сказал мне:

- Я вот что придумал. Пошлю - ка я вас со Щедровым на заготовку грибов. Да, да, не удивляйтесь. Именно - в лес, за грибами. Вы в них разбираетесь? Ну, Щедров разбирается уж точно, поганок не наберет! Пособираете денек, и там на досуге поговорите.

Я смотрел на начальника с искренним удивлением, даже папироса потухла. Он бросил мне коробок, а потом сказал:

- Я знаю, о чем вы подумали! Да не убежите вы никуда! Не такие вы дураки. Тут на много километров непролазные дебри. Не хотите же вы попасть к волкам на обед! Эти леса держат всех здесь лучше любой охраны. И болот тут немерено! Грибков соберете, и побеседуете откровенно.

Я возразил, что Щедров может чего-нибудь заподозрить.

- Ничего он не заподозрит, - ответил Гольц. – Мы за грибками уже не первый год посылаем… Знаете, хочется побаловаться жареными грибочками с картошечкой, грибницей со сметанкой. И не было случая, чтобы кто ушел…

Особист встал, поскрипывая сапогами, прошелся по комнате, а затем приблизил лицо к моему уху и примолвил:

- А начальство торопит… Другого выхода нет! Если все разузнаете – раньше выйдете. Это я обещаю…И еще. Запоминайте все, что он говорит!

За грибами мы отправились через день.

Осенний лес был чудесен. После затхлости и неприятного запаха барака, мы с наслаждением дышали лекарственным запахом кедра, о котором, как всегда подтянутый и ловкий, Щедров рассказывал очень занимательно.

Также он читал запоминающиеся строчки:

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом

Она дает гореть, дает светиться думам.

Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,

и холодно цветам ночами в хрустале.

Но в праздности моей рассеяны мгновенья,

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,

Как спичку на ветру загородив рукой...

Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,

Я ощупью иду тогда своей дорогой...*

(* стихи Иннокентия Анненского)

Живительная сила лесного воздуха зарядила нас энергией для предстоящей работы. Грибов попадалось достаточно много. А также мы успели полакомиться орехами.

У горной речушки ослепительно синего цвета Щедров в очередной раз меня удивил. Он быстро соорудил удилище из тонкого прямого ствола орешника. В качестве лески использовал расплетенную, распущенную на отдельные нити веревку, а крючок загнул из проволоки. Грузилом стал камень, а поплавком сухая камышинка. На что мы ловили, уже не помню. Помню лишь как ловко Щедров подсекал рыбешек. Уже спустя час в нашем котелке плескались белячки, хариус, и прочие местные представители рыбного царства.

А когда в котелке закипела уха, мы сидели, любуясь на эти чарующие места, восторженный Щедров что-то декламировал, а аромат из котелка смешивался с запахами разнотравья.