Эдишер Кипиани - Шапка, закинутая в небо
Георгий Ландия замолчал. Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я протянул ему протокол.
— Прочтите, пожалуйста, и подпишите.
Георгий Ландия извлек из бумаги свою злополучную авторучку прежде, чем я сообразил предложить ему свою, и подписал протокол. Когда он ушел, я еще долго вспоминал его добрую рассеянную улыбку. Она неожиданно напомнила мне наш деревенский родник. В период опрыскивания виноградников воду из него выбирали до последней капли, и казалось, что он иссяк. Но если не спешить, а постоять над ним немного, нетрудно заметить, как увлажнится сухое дно и выбьется из недр земных на поверхность живительная струя. Такой же неиссякаемой была улыбка старого актера. Она была результатом многолетнего общения с детьми. Он просто заразился от них этим умением улыбаться. Ну, скажите мне, пожалуйста, разве так уж часто люди плачут без причины? А улыбаются без причины часто, даже очень часто! Выражаясь языком спорта, радость и улыбка — исходная позиция для человека. Правда, жизнь наносит ему довольно болезненные удары, случается, даже с ног сбивает, но невидимый и могучий вестибулярный аппарат радости неистребимой улыбкой восстанавливает равновесие и увлекает вас вперед, к будущему счастью.
Я собирался к прокурору и приготовил все нужные бумаги, когда в кабинет без стука вошел крупный представительный мужчина и направился прямо к моему столу:
— Разрешите войти?
— Но вы уже вошли…
— Прошу вас без церемоний, я сейчас в таком настроении, что мне не до вежливости.
— А в чем, собственно, дело?
— Вы Заал Анджапаридзе?
— Допустим.
— Это вы мне прислали? — он протянул мне повестку.
— Мы.
— А при чем здесь я?
— Пока мы все «не при чем». Для того вас и вызывают, чтобы выяснить, кто прав, а кто виноват.
— И все-таки, какое я имею к этому отношение?
— В ту ночь именно вы кутили с Иродионом Менабде.
— Ну и что? Разве я не имею права выпить со своим начальником, если он мой приятель?
— Почему вы не садитесь?
— Потому что вы мешаете людям работать, вызываете ни в чем не повинного человека да еще угрожаете: в случае неявки вам грозит то-то и то-то.
— В повестке не совсем такая формулировка, — мягко поправил я.
— Не вижу разницы, смысл один и тот же. Знаю я эти судейские фокусы.
— Садитесь. Если вы будете так горячиться, у нас с вами ничего не получится.
Он презрительно поглядел на меня с высоты своего внушительного роста и махнул рукой:
— Эх, разве вам докажешь! Все равно вы думаете, что я… что мы… В общем, скорее допрашивайте, я спешу.
Он сел.
— На работу вы представите справку о том, что были к нам вызваны.
— Работа… меня мало волнует, — он хотел выразиться покрепче, но сдержался.
— В котором часу вы расстались после попойки?
— Может, в три, а может, в четыре. Не помню. Я был пьян.
— Иродион поехал домой?
— Да. Еще меня завез по дороге. Уж не Иродиона ли вы подозреваете? Как будто ему своего горя мало. Вот чудаки!
— Пока что мы никого не подозреваем, а хотим выяснить, как все произошло. Скажите, не вспоминал ли Менабде за столом своего пасынка?
— Как будто вспоминал, а впрочем… — Вдруг он просительно и угрожающе вскинул обе руки вверх. — Ради бога, не делайте из меня доносчика!
— Вы прочли это? — я указал на бумагу под стеклом.
— Да, видел, — он небрежно окинул взглядом выписку.
— Я знаю, что видели. Меня интересует, прочли или нет?
— Вот наказание!.. Ну вот, читаю, прочел… — Мне показалось, что он немного успокоился, но я ошибся: он снова вскинулся: — Послушайте, нельзя же все время угрожать! За неявку — одно, за ложные показания — другое. Что я вам — преступник?
— Никто вам не угрожает, возьмите себя в руки и отвечайте: что говорил Менабде о своем пасынке?
— Да ничего нового, только то говорил, что все и раньше знали.
— А что вы знали раньше?
— Я же просил вас — без фокусов. Не притворяйтесь, что вы ничегошеньки не знаете! У меня своих неприятностей хватает, а тут еще… — он вскочил и нервно зашагал по комнате.
— Сядьте и успокойтесь. Почему Менабде жаловался на Паату?
— Потому что Паата его осрамил!
— В чем это заключалось?
— Вы хотите, чтобы я поверил, будто вы не знаете, что Паата влюбился в свою одноклассницу?!
— Я не знал, что это позор.
— Девчонке проходу не давал… Что вы, не знаете современную молодежь? Ох, я бы им всем!.. Я сказал Иродиону: зачем ты его дома запер, ведь экзамены на носу. Лучше бы в другую школу перевел. А он говорит мне: все равно Паата побежит туда, лучше я его дома подержу… — он помолчал и после паузы добавил: — Что поделаешь, Иродион боится.
— Кого?
— Кого-кого! Министра боится.
— Какого министра?
Тут мой свидетель окончательно вышел из себя:
— Перестаньте меня разыгрывать! Если вы ничего не знаете, сначала ознакомьтесь с делом, а потом трепите людям нервы.
— Я прошу вас отвечать на вопросы.
— Нет уж, простите, я пошел. Мне сейчас не до вас и не до кого на свете, у меня у самого зарез! — он провел ребром ладони по тучной шее.
— Гражданин, остановитесь, я ведь с вами не в игрушки играю. И здесь не детский сад.
— А по-моему, именно детский сад с игрушками. Я ухожу.
— Вы пожалеете об этом!
— Ну вот, опять угрозы! — Он был уже возле дверей, как вдруг остановился и с горечью бросил: — Вы бы лучше настоящими бандитами занимались, но это дело опасное, трудное, верно?
— Верно, — согласился я. — Тем более, что я не знаю, о чем и о ком вы говорите.
— В том-то и беда, что знаете, но не принимаете никаких мер!
— Откуда у вас такая осведомленность о работе наших органов?
— Работа! — насмешливо протянул мужчина. — Тоже мне, деятели! Даже на след напасть не могут! Попадись только они мне в руки, я им покажу…
— Не выражайтесь! — я встал из-за стола ни на шутку рассерженный.
— А я сына своего ругаю… Мой сын! Хочу — ругаю, хочу — совсем убью! Убью, если попадется мне в руки! — Он прямо зубами скрипел от злости. Я заинтересовался и спросил:
— Что он такого сделал, ваш сын?
— Разорил! По миру пустил! — возопил, обращаясь к потолку, нервный свидетель. — Недавно я потерял отца, горячо любимого папочку, — он порылся в карманах и извлек полоску черного шелка, которую нашивают на рукав в знак траура, — вот, видите? Решил я к годовщине его смерти поставить памятник. Пусть все видят, как я отца уважаю. Весь год деньги собирал, по копеечке копил, а он, паршивец, взял и фр-р-р! — все по ветру пустил.
— Ваш сын?
— Мой собственный.
— И много было денег?
— Если очень интересуетесь, скажу, мне чихать! — Снова было распетушился мой собеседник, но окончил фразу каким-то потухшим и плачущим голосом: — Ни много, ни мало, шестьдесят тысяч[1].
— И куда же ваш сын скрылся с этими деньгами?
— Он еще меня спрашивает! Откуда я знаю?! К черту, к дьяволу!.. Он жениться собирался, наверно, вместе и сбежали. Его барышни тоже нигде не видать.
— Значит, они поженились.
— Вы еще смеетесь! — он подскочил ко мне так близко, что я почувствовал на лице его разгоряченное дыхание.
— Я лишь высказываю предположение, — я постарался сказать это как можно серьезнее, хотя мне было ужасно смешно.
— Вам легко шутить, деньги-то не ваши… Бедный отец! Теперь все будут говорить, что у него негодный сын…
— Сколько лет было вашему отцу?
— Немного не дотянул до девяноста восьми… А почему вы спрашиваете?
— Просто так. Неужели ваш сын совсем не оставил денег?
— Как же! Расщедрился, семь тысяч оставил…
— По-моему, для памятника этой суммы вполне достаточно.
— Нет! Вы только послушайте, что он говорит! Вокруг не могилы, а дворцы, а бедный папочка будет лежать под семитысячным гранитом!
— И все-таки мне кажется, сумма приличная. — Я на всякий случай отстранился от вспыльчивого посетителя и коварно продолжал: — Я бы на вашем месте позаботился о сыне с невесткой, подкинул бы им еще деньжонок — ведь молодым и квартира нужна, и мебель, на все не хватит…
Но я напрасно боялся: мой собеседник только таращил воспаленные глаза и безуспешно пытался справиться с прыгающей челюстью. Махнув в отчаянии рукой, он кинулся к выходу.
Глава III
Десять часов вечера. Лежу, не раздеваясь, и смотрю в потолок. На его белой чистой поверхности мои мысли делаются зримыми! Впечатления, воспоминания, неуловимые ощущения обретают силуэт, иногда даже окраску и устремляются к центру, освещенному лампочкой кругу, где начинают так невыносимо сверкать, что я отвожу глаза и стараюсь смотреть в сторону, в угол, где потолок сходится со стеной и откуда, как мне кажется, выплывают образы, созданные моим воображением.
Гоню от себя сон, боюсь — засну и прервется течение мысли. Кто знает, куда она приведет меня, с чем столкнет. А если я засну, наутро могу встать, и мысли потекут совсем по другому руслу, и то, что мне надлежало узнать, навек останется непознанным. Естественно, что я волнуюсь. Это мое первое самостоятельное дело. И такое сложное! Почему его доверили именно мне? Ведь столько опытных следователей! Признаться, я опасался, что прокурор мне вежливо откажет и передаст дело другому. Но он, видимо, решил, что настал срок меня испытать. Если так, то еще ничего. Но меня другое подозрение мучит, может, и не такое уж безосновательное, как на первый взгляд кажется. Аргументы укладываются в логическое настроение, как листья на ветки, листья эти распускаются и зеленеют, потом так же естественно вянут и осыпаются. Ветка оголяется и сохнет. Это и страшно, потому что остальные ветки моих рассуждений покрыты густой вечнозеленой листвой!
