Владимир Карпов - За годом год
Кончив доклад, Василий Петрович собрал листочки с тезисами и только тогда догадавшись, взял стакан с водою, отпил несколько глотков и пошел к президиуму.
Еще раз осмотрел зал. Пришла мысль: вот стоял на трибуне, обращался к сидящим в зале, но почти никого не видел и все время глядел только на молодого, в сером костюме мужчину, который сидел в первом ряду и понравился за высокий лоб и детские васильковые глаза. Но, как выяснилось, его тоже видел плохо и лишь теперь заметил, что из-под пиджака у мужчины виднелась не рубашка, а майка, и на правой руке вытатуирован якорь. "Очевидно, водопроводчик", — почему-то решил Василий Петрович.
В зале кашляли — Минск охватила очередная эпидемия гриппа. Наблюдая за залом, стал искать знакомых. Нашел широко улыбающегося Кухту, Валю, склоненную над столом и что-то торопливо записывающую в блокнот, строгого от необычной для него обстановки, старательно причесанного Урбановича, обок — бородатого Прибыткова и злобно прищуренного Алешку. "Что они думают сейчас?" — шевельнулось любопытство.
Задумавшись, Василий Петрович не заметил, как "водопроводчик" попросил слово и встал.
— Я, товарищи, о том, что у меня вот тут сидит, — начал он и шлепнул себя по затылку. И, услышав скорее этот шлепок, чем слова, Василий Петрович заставил себя слушать. — Сталинградцы, когда приезжали, здорово говорили: "У минчан все как на параде". Построим дом, сдадим и тут же фотографируем. А потом? Поссорился я с женой — все соседи знают! Мне говорят, у меня две комнаты. Неправда! Все мы в одной комнате живем. А стены — видимость. Строители к тому же специальное слово придумали — стена не гвоздится. Картины и те на отопительных трубах приходится вешать.
В зале засмеялись. Кто-то захлопал в ладоши. И вся торжественная строгость, которая была сначала и еще более установилась во время доклада, вдруг рухнула. Все заговорили, поскрипывая стульями. Только выступавший — человек, видимо, склонный к юмору, — оставался серьезным и будто не понимал, почему другим смешно.
— А авоськи с продуктами на окнах, — продолжал он, не ожидая, пока затихнет зал, — на каждом доме красуются! Все кладовые напоказ выставлены!
Его веселая, но непримиримая ирония уколола Василия Петровича. Он захотел посмотреть на Кухту — как реагирует тот? — но встретился с презрительным взглядом вскочившего Алешки и сделал вид, что приготовился записывать.
— Плохое не испортишь! Оно отроду такое! — сразу на высокой ноте, как выступают неопытные ораторы, почти закричал он. — И строители тут ни при чем. Почему стена не гвоздится? Сухая штукатурка запроектирована. Почему авоськи на окнах? Холодных уголков в квартирах нет. Да и вообще, откуда что возьмется, если проектировщикам лишь бы пыль в глаза пустить…
— Я, видать, из-за этой пыли доселе в подвале живу, — вставил Прибытков.
Алешка метнул взгляд на Василия Петровича.
— А разве у них голова болит? На словах прыткие и добренькие. И на деле — как та лошадь — обязательно за сутки сорок раз вздохнет. Но будьте уверены, не от жалости к вам. Мы сейчас дом строим. Комнат много, коридоров хватает, а жить негде. В угловой секции в каждой квартире треугольная комната. Четырнадцать квадратных метров, а две кровати не поставишь. Я спрашивал у архитектора, что его толкнуло на такое. Отвечает: "Ансамбль". Он, видите ли, комнату к фасаду привязывал, а фасадом ему надо было откликнуться на что-то. Ну и откликнулся. А люди что им. Пускай их другие любят!
Знал ли все это Василий Петрович? Безусловно. В студенческих конспектах не раз же подчеркивал триаду Витрувия: каждое истинное детище архитектуры должно быть прочным, полезным и красивым. Но это были, видимо, залежные знания, похожие на те слова, которые человек понимает, когда, скажем, читает или слушает кого-нибудь, но которыми сам не пользуется.
И опять это слово "любить"! Зося тоже бросила ему с презрением: он не любит людей, хотя и заботится о них! Тогда в оправдание себя он сослался на будущее. Но вот оно приходит, а упрек можно кинуть снова. Так в чем же дело? В докладе, кажется, все было на месте — достижения и недостатки, критика и самокритика. Но он не почувствовал, чего от него ожидали, сам не сформулировал требования к себе. Полагал — хватит и того, что встряхнется сам, встряхнет строителей, заставит людей думать о городе. И все!..
Внезапно еще одна неприятная догадка поразила Василия Петровича. По лицу его пошли пятна. Ему вдруг показалось, что Алешка выступал не против просчетов архитекторов, а за что-то мстил ему лично. За что?.. И когда собрание окончилось, он не подошел к Вале, а, виновато улыбнувшись ей, стал пробираться к Зимчуку, возле которого уже стояли Прибытков и Урбанович.
Так, вчетвером, они и вышли на улицу, разговаривая о собрании, стройках, о конкурсе, который вскоре должен быть объявлен на вторую очередь Советского проспекта. Но мысли Василия Петровича все время настойчиво возвращались то к Алешке, то… к Понтусу с Барушкой. Становилось очевиднее — разногласия с ними глубже, чем казалось еще сегодня. Многое из того, что возмущает Василия Петровича в их проектах, живет в других работах. Оно наложило отпечаток на архитектуру города вообще и даже на его работу как главного архитектора.
6Этими мыслями Василий Петрович жил и назавтра.
Вечером он должен был пойти в горком, к Зорину, который всегда работал очень поздно и, как правило, часть дел оставлял на ночное время. Василий Петрович догадывался, что вызов связан с проектами Понтуса, и предвидел — разговор будет нелегким. Это обстоятельство и заставило его после работы побродить по улицам: надо было все взвесить.
Когда он проходил мимо трамвайного парка, ему вдруг вспомнилась реплика, брошенная Прибытковым на собрании, и подмыло заглянуть к нему. Но зайти в квартиру почти незнакомого человека было не так просто, и Василий Петрович долго в нерешительности петлял около странного жилья, крыша которого заросла бурьяном, как заброшенный пустырь. Возможно, он вообще не решился бы зайти, не заметь, что из подслеповатого, наполовину вросшего в землю оконца Прибытковых за ним наблюдает подросток. Поглядывая то на предзакатное солнце, то себе под ноги, Василий Петрович подался к двери и, постучав, неуверенно открыл ее.
Семья Прибытковых ужинала. За маленьким, накрытым клеенкой столом сидели хозяин и три похожих друг на друга мальчика-крепыша. Четвертый, постарше, примостился на табуретке у окна и тоже хлебал борщ из тарелки, стоящей на подоконнике, заваленном тетрадями и книгами. Хозяйка возилась у печи, гремя чугунами. На кровати, спиной к двери, откинувшись немного назад и опираясь руками на постель, сидел Алешка.
Не оглянувшись на скрипнувшую дверь, но нарочно не понизив голос, он сказал:
— Ты, Змитрок, говоришь — работа. Это верно. Но от одной работы и одичать недолго. У человека не только голова да руки есть.
— Я хочу, чтобы хорошо было, милок. А ты, это самое, саправды дичаешь, — ответил Прибытков и спокойно пригласил Василия Петровича: — Заходите, товарищ Юркевич.
Алешка бросил через плечо быстрый взгляд на дверь и сел прямее.
В комнате было темновато, и поэтому теснота в ней показалась Василию Петровичу просто страшной — здесь негде было повернуться. Он взглянул на желтые, сырые подтеки на фанерном потолке и стенах, на бедную обстановку и подумал, что дети у Прибытковых спят на полу.
— Удивляетесь? — ответив на приветствие, спросил Прибытков. — Живя тут, разве чего купишь? Где ты тут что поставишь?
— Да, да, — согласился Василий Петрович, комкая в руках шляпу.
Мальчишки перестали есть, как птенцы вытянули шеи, не сводя глаз с незваного гостя, но, заметив, что отец сердится, снова принялись за еду.
— Может, поужинаете с нами? — смущенно пригласила хозяйка.
— Нет, спасибо. Я так, просто…
— Просто с моста, — с издевкой прокомментировал Алешка.
— Я хотел поговорить с вами относительно вчерашнего, товарищ Прибытков.
— А чего тут говорить? Оно и так все видно, — обвел тот взглядом комнату. — Вы бы хоть сели.
Старший мальчик, примостившийся у окна, пододвинул свою табуретку Юркевичу и отошел на прежнее место.
Хозяйка подала на стол миску тушеной картошки, отложила немного в тарелку старшему и, пристроившись рядом с самым маленьким, обняла его за плечи, чтобы удобней было сидеть.
Все опять принялись за еду.
— Я вот тоже в гостинице живу, — сказал Василий Петрович, разглядывая семью угрюмого каменщика.
Алешка, как норовистый конь, к которому подошел незнакомый человек, отвернул голову и, глядя на запыленное окно, посоветовал:
— А вы поменяйтесь. Вот и квит.
— Я сюда не ссориться пришел.
— Это правда, Костусь, — заступился Прибытков. — А вы, товарищ Юркевич, не обращайте внимания. Он сам не знает, что ему надобно.
