Александр Грог - Время своих войн 1-2
И Петька — человек легкий — привычно отбрасывает это непонятное, вернее, как многое другое, загоняет глубоко внутрь, присыпая всяким.
Но вот Феде — Молчуну, по лицу видно, мысль запала. Сильно запала. Даже хочет что–то спросить, но не спрашивает. Да и Миша — Беспредел становится грустным и задумчивым не в меру — темнеет лицом. Должно быть, вспоминает из того, что поправить никак нельзя, про то ли, как в Пакистане, в угоду «политического момента», запретили уже разработанную операцию сводных подразделений ГРУ по освобождению пленных. А потом узнали, что было восстание в том самом лагере — на том «объекте», и что погибли все…
Или, но уже в другое время, вдруг, получили «дурной приказ» не оставлять в живых тех, кто выходит со стороны объекта номер «шесть»…
Или…
И Федя думает об альтернативе — что может существовать такое место и время, что где–то какая–то операция не была отменена, либо они сами решились ее провести без согласования, или…
Или?
Жизнь состоит из упущенных возможностей. Но кое–что можно успеть, если ходишь вольно…
Сталин в Великой Отечественной обрел горький опыт, вынес и закрепил мысль, что разведка должна быть вольной. Не должна подгонять результат под желание имеющих власть и уж тем более иметь страх не угодить. Потому ГРУ был никому не подчинен, хотя он и входил в состав Министерства обороны, даже стоял у него на довольствии, но в то же время министру обороны не подчинялся, только Политбюро страны — однако внутри его — уже никому конкретно. ГРУ являлся структурой с задачами вести разведку вне чьих–либо частных интересов, а только государства. Если необходимо, решать задачи силовыми методами — быстро и жестко. Войска специального назначения Главного разведывательного управления Генерального штаба (СпН ГРУ ГШ) были созданы особой директивой 24 октября 1950 года. Сорок шесть отдельных рот по сто двадцать человек каждая. Практически весь командный офицерский состав был с опытом военной практики самой большой и кровопролитной войны…
В хрущевскую «слякоть» — первую попытку сдачи государства — части специального назначения были расформированы. Нагрузка специальных операций легла на разведроты — от дивизионных до полковых. И только в Афганскую, словно феникс из пепла, срочным порядком стали возникать подразделения «спецназа». Распущенные Хрущевым, вновь частично восстановившиеся, утерявшие преемственность, они представляли собой уже нечто иное…
Когда Извилина предложил перейти на самоподготовку: по неким заново разработанным «уставным», то выдвинул это предложение не по чину, не по должности — но так повелось, что в подобных подразделениях до принятия решения все равны. А вот дальше, после принятия решения, вступали в силу те железные, жестокие условия, на которых держится всякая армия в период военного времени — ответственностью жизни за исполнение приказа…
По роспуску «охотников за Першингами» у них возникло некое «особое мнение».
Иные и в мыслях не допускают, что можно иметь настолько настоящих друзей, что, собравшись, пустить собственную глиняную чашу судьбы по кругу — чтоб каждый отпил со своего края… кто полный глоток, а кто пригубив… но в России подобное не столь уж необычно. Ищи среди тех, кто небо не коптит, в любом месте, в любое время ищет себе поприще не карманное, не мошны ради, а быть полезным Отечеству — так, как сам это понимает — «Делом собственного времени…» Словно опять, как в Отечественную, когда на войну тертый мужик пошел, тот, что еще в первую имперскую окопы рыл, злой, что с хозяйства сорвали, да и на все злой, словно специально его злили для этого, вот тогда и стали немца ломить.
И словно в каждом что–то от Молчан–собаки, что ни слуга во дворе, но из–под подворотни хватает, терпелива и тиха, что омут, но если гавкнет, то не для того, чтобы предупредить, а с уже сделанного, а найдет, что сделано не так, недостаточно — тут же переделывает, хватает жестче, ловчее, а если надо, то и удерживает. Такие гавкают лишь с досады. И ведут себя так, словно вечный приказ получен «на чужого».
Люди в бане не многим отличались от других людей, которых когда–то называли «советскими», разве что по–иному время чувствовали. Три секунды — это много. Пять — роскошнейший подарок. Еще Родину любили, как положено всякому русскому человеку, хоть теперь больше с горечью, но как бы она с ними не поступала, оправдания ей найти можно, и Родина для них всегда с заглавной буквы. Чем–то извечно русским объясняли и государственные неурядицы, начиная от традиционного — что «царь не в курсе», что это «бояре–подлюки гадят», но тайком, как и в древности, подумывали «неуставное», а не лучше бы сменить «царя» — того самого, что «без царя в голове»? Особенно задумались, когда после Мишки — Меченого, вдруг, новый самозванец выдвинулся, на пост заступил, тот, кого народ позже Борькой — Пьяным прозвал, — впали в тоску, поглядывая во все стороны — не начинается ли? Тут, вдруг, и предыдущий, словно злой птицей помеченный — печатью налобной — почувствовав ли безопасность (выбивший под нее денежный фонд собственного имени), но сознался, что вовсе не по течению он плыл, а все нарочно: взялся вслух равнять себя Моисеем, будто не блуждал он по пустыне собственного ума, а изначально цель такую имел — «чем хуже, тем лучше»… Вот тогда много кто, пусть мысленно, но взялся точить по ним осиновый кол собственных мечтаний: что настанет момент справедливости, когда будет что предложить в качестве последнего «тронного» сидения…
Что еще оставалось? Входить в форму. Может быть, не так азартно, как в прошлые годы. В мутные времена все мутно, все муторно. Может быть, скреблось, загнанное глубоко в себя, подлое — а зачем? к чему? для кого? Но вида никто не показывал, слабины не давал, зная, что подхватит сам процесс. Втянутся! Возьмет под жабры въевшаяся привычка все делать качественно — не «от» и «до», а с превышением, еще один шажок сверх — вот и сработала «мышечная память», а с ней и память предков, что составляет воинский дух. Войдут в «работу», добиваясь той завидной отточености на момент малейшей угрозы, остроты реакции уже не на уровне мысли, а более быстром, для обывателя — мистическом, неком нервном взаимодействии всех, как единого организма, всего того, что среди кураторов, составляло когда–то славу некой «исключительной», из ряда вон выходящей группы…
У Сергея нет никого, кроме подразделения. Мыслителю нельзя приобретать большое количество друзей хотя бы по той осознанной причине, что друзья — великие грабители времени.
Случается, что на Сергея тоже — что инфекция — нападает злая разговорная веселость.
— Вот говорите — машина времени, или параллель, или альтернативное историческое развитие… Будто сами живем не в дурной альтернативе, не творят ее на наших глазах! Сейчас модно писать «ньюистерические» романы, а также некие «альтернативные» учебники истории — будто бы сама история не переписывалась в угоду той или иной группы черт знает сколько раз, и теперь мы не имеем в учебниках ту самую «альтернативку». Те, кто Россию ненавидит, чаще всего, как последний аргумент, тычут рабской психологией русского человека, якобы выработанной веками. Здесь от них и про: «придите и володейте нами» услышите, будут в уши вбивать, и другое, всякий исторический прыщ сковырнут — себе удобный, а нам нет, нарочно не замечая здоровых тканей, переводя тему в бесконечную топь болота: «Достойны ли русские того, чтобы ими управляли русские?» Но подтекст–то другой! Более всего, их до судорог пугает даже не возможность, а мысль о том, что в органах управления государством возможно Пропорциональное Национальное Представительство Народов России, — выговаривает он, выделяя каждое слово. — Но я даже не об этом… О тех исторических аргументах, постоянно тасуемых шулерами — железные подбор на руках, всякий раз начинают заход с известного — собственного козырного туза. Иго! Уже и праздновать готовы. Но не верю я в подобную несуразицу, хоть убейте, не верю: «300 лет продолжалось татаро–монгольское иго, а потом у русских кончилась водка…» Вдруг, этак протрезвели, осмотрелись, руки развели, да хлопнули себя по бокам — «Братцы, да у нас иго–то оказывается… Ой! Надо че–то делать…»
Никто не улыбается.
— Ничего, что я от голоса Задорнова? — извиняется Извилина и, не дожидаясь, продолжает. — Триста лет мог существовать и не рассыпаться только некий здоровый симбиоз, который триста лет держал на ушах все окрестности и пугал Европу. В конце концов, разве под началом Александра Невского не состояло подразделение татар? Именно они сколько–то там верст гнали и вязали шваль, которая не утонула в Чудском. Вероятно, на каком–то историческом отрезке, теория Иго стала приносить некие дивиденды, вроде той же теории Холокоста. Ничто в истории не ново, только приемы шлифуются…
