Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)
— Дошло, приятель? — засмеялся Сергей.
— Надо было сразу говорить, что это линия партии и товарища Ленина! — сказал Берды с упрёком. — По мне, бай так он и есть бай, от него и от его прихлебателей, как от свиньи, никакого проку, только вонь одна. Но если так надо, я не спорю.
— По-твоему, выходит, все баи одинаковой породы?
— Конечно. Все шакалы одинаково воют.
— Черкез, насколько мне не изменяет память, не из простых дайхан, однако против пего ты не возражаешь.
— Черкез — исключение, белая ворона среди своих.
— Свои для него теперь мы с тобой.
— Не спорю. Но таких, как Черкез, больше нет.
— А Байрамклыч-хан?
Берды ссутулил плечи, и в глазах его снова замельтешили, догоняя одно другое, события прошлых лет, связанные с названным Сергеем именем. Их было много, событий, — и рядовых, и таких, после которых люди либо становятся побратимами, либо не ищут встречи друг с другом. Разные были события, по наиболее отчётливо фиксировалась память на призрачно-серой паутине летней ночи у колодца Тутли: три человека сидели у ночного костра и говорили о будущем; у одного из них были пронзительные и сумрачные глаза степного орла, корона белокурых кос украшала голову второго, третьим был Берды. Этой ночью решалась большая человеческая дружба, но добро не ходит без спутников — была волчья россыпь джигитов Абды-хана, была стрельба, было стынущее в мёртвом спокойствии лицо Байрамклыч-хана и взметнувшиеся косы падающей в колодец Гали…
— Не осуждай меня, Сергей, — сказал Берды, очнувшись от горьких воспоминаний. — Я говорю, как думаю. Но многого я не понимаю, а не понимаю потому, что знаю мало. Меньше, чем ты, меньше, чем Клычли. Скажи мне, Сергей, после того, как стало известно, откуда в моём доме появился терьяк, я полностью оправдан или нет?
— Ты знаешь, что это было нужно не для меня, — посуровел Сергей. — Я ни минуты не сомневался в тебе, но доказательство было нужно для тех, кого наши недоброжелатели охмуряют воплями, что, дескать, большевики покрывают собственные грешки. Мы устроим открытый судебный процесс над Аманмурадом и заставим его сказать вслух об этой провокации.
— Значит, я совершенно чист перед людьми, перед партией, перед Советской властью? — настаивал Берды.
— Да, чист.
— В таком случае прошу отправить меня на учёбу!
— Куда?
— В Коммунистический университет трудящихся Востока. Я хочу научиться понимать жизнь и политику, чтобы не допускать ошибок, за которые ты меня упрекаешь. Готов ехать хоть сегодня, хоть завтра.
Сергей тихонько постучал о стол торцом своего плоского плотницкого карандаша, сказал, не поднимая глаз:
— Не могу я этого сделать, Берды.
— Это надо понимать, что мне нет доверия?
— Это надо понимать, что ты необходим здесь.
— Не утешай меня детскими сказочками, товарищ секретарь Ярошенко! Я не мальчик!
— Хотелось бы верить в это, — Сергей поднял от стола голову, глаза его смотрели добро и устало. — Хотелось бы твёрдо знать, что рядом с тобой не мальчик, который надувает губы от обиды, а взрослый мужчина, мужественный боец партии и революции.
— Я такой и есть!
— Да, Берды, ты такой и есть, и именно поэтому я не могу послать тебя учиться, хотя очень хотел бы сделать это. Чтобы Советская власть в Туркменской области стала по-настоящему Советской властью, нужно ещё очень много усилий и, главное, нужны национальные кадры партийных и советских работников. Мы задыхаемся без кадров и используем буквально любую возможность пополнить их, поэтому, может быть, случается порой и такое, что в наши ряды проникают чуждые элементы. Тем более важен и дорог для нас каждый верный человек, человек, на которого в любом деле и в любую минуту можно было бы положиться без малейшего колебания. Не обижайся за мой отказ, Берды. Желание учиться — это прекрасное желание, и я даю тебе слово, что ты обязательно поедешь на учёбу. Но мы не можем посылать всех желающих сразу— не имеем права обескровить свои ряды. Все усиливается в аулах враждебная агитация против Советской власти, всё больше наглеют банды басмачей, зверствуют и грабят население, убивают лучших сынов и дочерей туркменского народа. Кому же, как не тебе, встать против вражеской своры, грудью заслонить от вражеского слова и вражеской пули завоевания революции? Ты очень нужен здесь, Берды.
Берды молча протянул руку Сергею. Тот крепко пожал её. Потом они обнялись, и Берды долго не отпускал плечи Сергея, потому что не хотел, чтобы друг заметил слёзы на его глазах. Потом они посмотрели друг другу в лицо, улыбнулись разом и, улыбаясь, стали закуривать.
Крепко затягиваясь цигаркой, Берды обводил взглядом комнату. Она стала просторнее и выше, новой казалась мебель, чище продымлённый воздух. Впервые с момента, когда возникло дело о терьяке, Берды вздохнул по-настоящему радостно и легко, ноги его твёрдо стояли на земле, мускулы наливались силой — великая это, ничем не заменимая вещь, когда тебе верят и друзья и государство.
— Ладно, — сказал Берды, сделав последнюю затяжку и расплющив окурок под каблуком сапога, — ладно, считай, что я ничего не просил. Если я нужен Советской власти, я отдам ей всё, что имею. Это — моя власть! Я защищал её от белогвардейцев и интервентов, я буду защищать её от всех, кто осмелится выступить против. Другой цели у меня нет!
— Вот это уже речь бойца и коммуниста, — сказал Сергей. — Будем, братишка, работать вместе, засучи? рукава.
— А если я опять пойму что-нибудь не так? — с улыбкой спросил Берды.
— Подскажем, — успокоил его Сергей и поставил карандашом птичку против одной из фамилий в лежащем перед ним списке. — Что непонятно, спрашивай, не стесняйся — у меня, у Клычли, у Аллака…
— Даже у Аллака? — изумился Берды.
— Да, — серьёзно подтвердил Сергей, — он человек от земли, от народа. Ему не хватает систематически знаний, он неграмотен, но у него, так же как и у тебя, прекрасное классовое чутьё на правду и ложь. И вдобавок у него есть выдержка, умение семь раз отмерить, а потом уже за ножницы браться, умение ладить с людьми и не доводить ситуацию до крайности. Поучиться у Аллака не грех ни тебе, ни мне.
— Вот как! — сказал Берды, словно по-новому вглядываясь в давно знакомое, безвольное лицо председателя аулсовета. — Никогда не ожидал, что услышу такое об Аллаке. Я считал его вялым, робким приспособленцем, а он, оказывается… — Берды покачал головой.
— Он бывает нерешительным, — согласился Сергей, — но нерешительность его — не от робости, а от врождённой деликатности, от доброго отношения к людям и вдумчивого отношения к жизни. Станешь постарше, поймёшь, что Аллак из тех людей, кто медленно идёт, да глубоко пашет. Может быть, такие, как он, с их умением расположить к себе и бедняка, и середняка, и даже бая, более опасны для наших врагов, нежели мы с нашей откровенной и непримиримой агитацией.
— Что ж, — сказал Берды, — согласен, буду учиться и у Аллака, коли ты меня в Москву не отпускаешь. А кто-нибудь уже поехал на учёбу?
— Да, мы послали несколько человек.
— Кого именно?
— Поехала Узук Мурадова. Остальных ты не знаешь.
— Кто вместо Узук остался? — помолчав, спросил Берды. — Абадангозель?
— Нет, — ответил Сергей, — изъявила желание поработать в родных местах Огульнязик Ишанова. Приедет — передадим ей всех аульных активисток Узук, пусть продолжает воевать с пережитками. Между прочим, ту девушку, которую Узук последний раз спасла от двоеженца-старика, она с собой в Москву забрала. Чуешь, парень, как надо работать, по-настоящему если, а?
— Чую, — негромко сказал Берды и встал. — Пойду в отряд пройдусь, посмотрю, как там мои джигиты себя чувствуют.
— Пройдись, пройдись, — согласился Сергей. — В седле уже держишься? А то тут намечается важный рейд к Серахсу — думали Дурды вместо тебя послать с твоими ребятами.
— Сам поведу, — Берды взял со стола фуражку, нежно провёл пальцем по потрескавшейся эмали звёздочки. — При живом командире негоже заместителей назначать.
Сергей открыл было рот, чтобы ответить шуткой, но хлопнула дверь, вошёл расстроенный Клычли.
— Слыхали? — он обвёл друзей тоскующими глазами. — Сегодня ночью… — Клычли задохнулся. — Сегодня ночью басмачи убили Аллака и Торлы!.. В доме Торлы обоих положили… рядышком!.. И записка: за Аманмурада, мол…
Карандаш с хрустом сломался в пальцах Сергея. Берды яростно ударил фуражку об пол.
* * *Старый ишан готовился предстать перед престолом того, чьим именем он прикрывал и правду и ложь всей своей долгой жизни. Надо было всё подытожить, произвести окончательные расчёты с бренным земным бытием. Ишан лежал, опустив прозрачную кожицу век на почти незрячие глаза, и беззвучно шевелил сухими синими губами. В ногах его нахохленным сычом примостился самый любимый прислужник, а у изголовья сидел Черкез. Готовясь постучать в первую из семи дверей рая, ишан Сеидахмед призвал к себе опального сына, чтобы вернуть его на стезю веры и благочестия, передать в руки его всё, ради чего прожил долгую жизнь. Ибо сказано пророком: «Если мы дадим человеку вкусить от милости, а потом отнимем её, он, отчаявшийся, уподобится неверному». А надо, чтобы корень твой, остающийся в земле, дал священные плоды, а не пустоцвет и пожухлые листья в птичьем помёте.
