Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)
Недоумевающая Абадангозель быстро исполнила требуемое. Клычли снова вышел. «Побежал! — с удивлением подумала молодая женщина. — Куда он побежал? Не дай бог, случится что… В ауле сегодня шумели, а я из-за болезни выйти не могу. И Клычли отмалчивается, отделывается общими словами, будто я ему чужая какая!» Она с досадой начала стелить постель и встрепенулась, услышав шаги. Вошла свекровь.
— Чего полуночничаете? — спросила она, подозрительно оглядывая кибитку. — Муж где ходит?
— Вызвал его кто-то, — сказала Абадангозель, снова берясь за постель. — Пришёл, взял чурек с мясом и опять ушёл. — Убежал, — уточнила она. — Да вот он, кажется, идёт…
Не ожидая увидеть в кибитке мать, Клычли вопросительно посмотрел на неё. Она коротко спросила:
— Дурды?
Клычли покосился на жену.
— Да…
— Ушёл?..
— Уехал.
— Куда?
— Не знаю… В пески.
— Ну, и хвала аллаху. Курица клюёт, что видит. А ничего не видит, ничего не клюёт.
— Ты, мама, всё с поговорками, — улыбнулся Клычли.
— Конь-то у него хороший?
— Ладный жеребец. У Чары забрал.
— Послушайте, — возмущённо сказала Абадангозель, — вы говорите, а я ничего не понимаю! Разве это справедливо?.. Какой Дурды? Почему он ночью в пески едет? У какого Чары коня отобрали?
— А разве ты ничего не слыхала? — удивилась Огульнияз-эдже.
— Конечно, нет!
— Крепко тебя муж от слухов бережёт! Не хуже, чем Сухан Скупой свои деньги… Дурды — это наш Дурды. Он сегодня на базаре убил Чары…
— Какого Чары?
— Того, что тебя сватал, брата Бекмурад-бая.
— Вах! Туда ему и дорога, этому развратнику!! Сколько девушек в нашем ауле от него пострадало, счёту им нет. Молодец Дурды! Клычли-джан, почему ты не пригласил его в кибитку? Он наверно устал и проголодался, я бы накормила его… Где же он теперь спать будет?
— Мир тесен только для злого, — философски заметила Огульнияз-эдже, — а для Дурды в нём места хватит.
— И подумать только! — восхищалась Абадангозель. — Совсем ещё мальчик, а решился на такое дело, что только храбрецу впору.
— Этому мальчику свою кибитку впору ставить, а он в самом деле ребячеством занимается!
— Ты чего? — не поняла сына Огульнияз-эдже.
— Я говорю, что поторопился Дурды, глупость сделал, — пояснил Клычли… — В таком деле надо было обдумать всё, посоветоваться три раза, подождать удобного момента…
Огульнияз-эдже засмеялась.
— Неправ ты, сынок, совсем неправ… Лягушка вон всю жизнь ждала, что у неё зубы вырастут, да так беззубой и околела… Дурды поступил, как настоящий мужчина, и осуждать его не надо, ему надо помочь.
— Я и так помогаю, — буркнул Клычли.
Спящего и змея не жалит
Бекмурад-бай сидел у горящего оджака и ждал, пока настоится чай, когда пришёл Аллак. Сухо ответив на его приветствие, Бекмурад-бай кивнул:
— Проходи, садись… Как живёшь?
— Ничего… слава аллаху…
— Хорошо, если так.
— Бай-ага, я к вам по одному делу пришёл…
— Говори, — разрешил Бекмурад-бай и начал переливать чай из чайника в пиалу и обратно.
— Позавчера у Вели-бая украли лошадь… Я к ней и близко не подходил, бай-ага, спросите кого угодно!
— А ты причём?
— Следопыт на меня показал: «Его следы», а я ничего не знаю.
— Почему же ты волнуешься?
— Ах, бай-ага… Вели-бай прицепился ко мне, найди ему лошадь — и всё тут! Где я её найду?
— А ты её в самом деле не крал?
— Клянусь вам, бай-ага! Памятью отца клянусь! Чтоб мне вечного блаженства не видеть…
— Ну, тогда не ищи, если ты прав.
— Я не стал бы, да Вели-бай Сибиром грозится. Говорит: «Пошлю тебя в Сибир, сразу вспомнишь куда коня спрятал. Или, говорит, лошадь возвращай, или деньги плати». Я бы заплатил, бай-ага, хоть это и не справедливо, но у меня денег нет. И занять не могу: никто не поверит такому бедняку, как я.
— Не поверят, — равнодушно подтвердил Бекмурад-бай.
— Вот и я говорю то же самое. Сколько лет, как женился, а до сих пор жена у родителей живёт, потому что не могу остаток калыма выплатить. Так, пожалуй, до седых волос в одиночестве доживёшь. А тут ещё эта беда на мою голову свалилась.
— А может ты для калыма коня взял?
— Не брал я, бай-ага, чтоб ему сдохнуть, этому коню! — Аллак даже привстал, опираясь руками а колени.
— Смотри, чайник опрокинешь, — предупредил Бекмурад-бай. — Чего же ты от меня хочешь?
— Я старикам кланялся, бай-ага. Верят старики, что я чист, а Вели-бай их даже слушать не стал. Он — ваш родственник. Заступитесь вы за меня, бай-ага, век буду за вас аллаха молить!.. Старики говорят, что Вели-бай не посмеет вам отказать. Я хотел другого следопыта пригласить, да все следы уже стёрлись, а яшули говорят, что это получится вроде спора с Вели-баем, он обидится — ещё сильней заупрямится. Помогите мне, бай-ага!
Бекмурад-бай налил в пиалу чай, подождал, пока чаинки осядут на дно пиалы, и спросил:
— Что же я могу сделать для тебя? Если Вели-бай не послушал многих уважаемых яшули, то меня тем более слушать не станет.
— А может, послушается? Попросите, пусть меня в покое оставит, мне и без него забот хватает. Другой человек в моём положении давно бы на всё рукой махнул и стал терьякешем, а я тружусь в поте лица. Не только воровать, попросить стыдился кусок хлеба!. И что у меня судьба такая злосчастная, хоть петлю на шею одевай…
— Из-за мелочей жизни вешаться не стоит, — снисходительно ободрил Бекмурад-бай. — Каждый испытывает то, что ему суждено от бога… И ты — тоже. Вот тебя Вели-бай хотел головы лишить за коня, а я его отговорил: значит, так аллах повелел сделать…
— Лучше бы он убил меня, чем Сибиром грозить! За один раз я от всех бед избавился бы.
— Есть у меня один совет… — Бекмурад-бай выжидательно посмотрел на Аллака. Тот торопливо воскликнул:
— Любой совет приму от вас с радостью!
— Трудная у тебя жизнь, йигит, — словно сочувствуя, сказал Бекмурад-бай и выплеснул к порогу остатки чая из пиалы. — Продал ты меллек, что тебе в наследство достался, хотел жениться. А теперь ни жены у тебя, ни земли. Ещё пройдёт года три, родители твоей жены скажут: «Не можешь выкупить жену — давай развод, а себе другую ищи».
— Истину вы говорите, бай-ага, — грустно согласился Аллак.
— Могу тебе дать один совет, как от бедности избавиться, но совет трудный. Если согласен его выполнить, скажу; не согласен — бери чайник вон тот красный, и пей чай, а я помолчу.
— На всё согласен, бай-ага!
— И Дурды убить согласен?
— На всё! — повторил Аллак, сразу не уразумев всей жестокой серьёзности вопроса Бекмурад-бая.
Тогда сделаем так, — Бекмурад-бай подвинул чайник Аллаку. — Завтра пустим слух, будто ты в самом деле украл лошадь Вели-бая и скрылся. А сегодня дам тебе оружие и быстрого скакуна. Ночью ты уедешь. Выполнишь поручение — на своих глазах отведу тебе место. Ни о чём горевать не будешь. Невесту твою выкуплю, кибитку вам поставлю, дам что для хозяйства нужно. Согласен?
Аллак ответил не сразу. Бекмурад-бай не торопил, спокойно схлёбывая чай, и только глаза его — глаза тигра, затаившегося у водопойной тропы — следили за собеседником цепко и неумолимо. То, что происходило здесь, происходило по его воле. Это он накануне предложил Вели-баю отдать копя одному из уезжающих родственников и с помощью подкупленного следопыта обвинить Аллака в воровстве. Не придти к нему за помощью Аллак не мог — и он пришёл. Всё шло так, как было задумано. И кончится как задумано, иначе этот горемыка не увидит завтрашнего рассвета. Пусть думает, пусть взвешивает. Торопить его не стоит. Всё равно выхода у него нет. Был бы он поумнее, вспомнил бы о комарах и муравьиной куче[105] прежде чем к баю идти. Но от человека, продавшего за бесценок участок хорошей земли, большого разума ожидать не приходится. Пусть думает. Всё равно он скажет то, что нужно баю.
И Аллак сказал:
— Где искать этого… Дурды?
Бекмурад-бай внутренне усмехнулся.
— Покрутись возле его села. Тебе, как пострадавшему от несправедливости Вели-бая, в доверии не откажут. Возле кибитки того парня, что на плотине работает, тоже походи. Знаешь его?
— Сергей?
— Нет, не русский, дружок русского, наш туркмен.
— Клычли?
— Не знаю, может быть, он, может быть, нет… Сам разузнай всё.
— Хорошо… Когда за оружием приходить?
— Как все спать улягутся, так и приходи.
* * *Ночь была настолько темна, что каждый шаг казался шагом в бездну. Мелкий дождь шелестел по крыше кибитки, а в далёкой непроглядной вышине еле слышно курлыкали гуси, возвращаясь в родные гнездовья.
— Тьма какая, хоть глаз коли, — сказал Клычли, подсаживаясь к огню. — Как поедешь? Может, заночуешь сегодня?
Дурды лежал на кошме, опираясь грудью на подушку, и смотрел на пламя, которое весело прыгало в оджаке. Много дерог он исколесил с тех пор, как стал на тропу изгнанника. Он отсиживался в самых безлюдных уголках Каракумов, терпел голод и холод. Ни разу он не возвращался в село, куда случалось заезжать, палец его всё время лежал на спусковом крючке винтовки. Тревожная тяжёлая жизнь повзрослила его окончательно. Он стал осторожен и решителен, ничего не делал наобум, утратил юношескую непосредственность, но зато научился не в каждом встречном видеть врага, научился разбираться в людях. Многих парней, с которыми ему приходилось разговаривать в случайных сёлах, он смело мог считать своими верными друзьями. Одиночество и невзгоды учили его философски относится к превратностям судьбы, но трудно стать философом в восемнадцать лет. Дурды сильно тосковал по людям и потому, пренебрегая опасностью, время от времени заезжал к Клычли, хотя и не рисковал оставаться у него на всю ночь, но боялся он больше за друга, чем за себя.
