Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)
Жизнь превращается в сплошную боль — физическую и душевную. Жизнь теряет свои краски и очертания и предстаёт перед бедной женщиной в облике безобразного, бесформенного серого чудища, от которого единственное спасение — смерть. И женщина — надломленная, измученная, одинокая в своём бессильном протесте, женщина добровольно ищет это спасение.
Иногда выползает из-под камня злобы или пустословия сплетня о супружеской неверности женщины. В большинстве случаев — именно сплетня, подлая и грязная выдумка, потому что те, кто изменяет в действительности, умеют прятать концы в воду. Что остаётся делать оклеветанной, если её не настигла ещё карающая рука, куда деваться от пересудов, от издевательских реплик, от брошенных мимоходом грязных словечек, от усилившейся тирании и жестокости мужа? Только туда, в единственное спасение — в добровольную смерть.
Умные яшули утверждают, что, когда женщина сама переступает черту небытия, виноватого надо искать только среди тех людей, кто её окружал, из-за чужого чело-река ещё ни одна дура не покушалась на свою жизнь. Это — очень справедливое утверждение! Даже пословица гласит, что, когда курица начинает усердно копаться в навозе, она открывает свой собственный зад.
Отвратительно всё это, думал Клычли. Отвратительно и недостойно человека. Женщину считают каким-то низшим, неполноценным существом. Многие стесняются говорить об этом вслух, но думают так многие. Её представляют вместилищем всех пороков, присущих людям, её называют глупой и ленивой. Но так ли уж ленивы наши женщины по сравнению с мужчинами?
Наши девочки с самого юного возраста уже начинают помогать матери по хозяйству. Чуть взрослея, они уже прилежно сидят за вышиванием. А ребята их возраста беззаботно играют в свои ребячьи игры.
Когда девушке исполняется четырнадцать лет, она выполняет все домашние работы от самых простых до самых сложных, требующих не только прилежания, но и сообразительности. Девушки ткут прекрасные ковры, сами находя образцы и подбирая цвета узора. А парни, их ровесники, всё ещё бегают с бездумными глазами, как двухмесячные телята.
Наступает время — и девушке повязывают голову. Она становится женой и матерью, она всех обшивает и обстирывает, обогревает и кормит. Целая орава детишек — мал мала меньше — цепляется за её подол, а она, успевая за всем, каждый год снимает со станка новый ковёр.
Сердце сжимается, когда смотришь на такую хлопотливую труженицу! Сидит она, бедная, под дырявым матом, который не спасает её ни от солнца, ни от непогоды, и как гусеница шелкопряда, тянет нити основы ковра, наполняет их солнечным светом узоров. Её младшенький плачет в люльке в кибитке, а муж и повелитель с заплёванной насом бородой лежит в тени и пьёт чай. Он не поднимется, чтобы подёргать за верёвку люльку, успокоить ребёнка! Нет, он разинет рот и, даже не называя жену по имени, заорёт: «Эй, ты! Посмотри за своим ребёнком!» Как будто это не — его ребёнок, как будто он — благодетель и творец. А он — прихлебатель и паразит самый настоящий! Конечно, если говорить правду, не все такие, далеко не все. Но разве таких — мало? Именно у таких жены и кончают самоубийством!
Так размышлял Клычли.
И Сергей тоже думал о женской судьбе, о горькой и безутешной судьбе туркменской женщины. Но мысли его текли по несколько иному руслу, чем у Клычли, — Сергей думал о калыме.
Жизнь бедняка тяжела, думал он. Но жизнь женщины во много раз труднее, чем жизнь мужчины, независимо от того, на какой ступени социальной лестницы она находится. Дайханин относится более доброжелательно к своей жене, нежели бай. Однако это скорее всего не потому, что он видит в ней равного себе человека, а от совместной тяжёлой борьбы за существование, которая невольно сближает. Но в глубине души он всё равно не ставит жену на один уровень с собой.
Всё это происходит потому, что испокон веков девушки считаются товаром — их продают и покупают, облекая эту позорную сделку в благообразное понятие «калым». Купля-продажа происходит не на скотном базаре, купленную не тащат за собой на верёвке, как овцу или тёлку, но сущность не меняется независимо от того, за какую ширму прячется действие. Товар остаётся товаром, и на него распространяются все законы торговли: продал — не моё, купил — моё. А если «моё», то я над ним волен, могу делать с ним всё, что мне заблагорассудится, держать на почётном месте или бросить в огонь — никто не имеет права вмешиваться, потому что я — купил, то есть приобрёл право безраздельного владения.
И девочке с малых лет внушают это понятие все, начиная от матери и кончая сельским муллой, который возглашает, что не равными сотворил бог мужчину и женщину, что доля мужчины равна доле двух женщин. Девочке внушают, что ей надлежит быть проданной, что её обязанности — безропотно выполнять все повеления мужа. Безропотно! Именно в знак этого ей предписано шариатом закрывать рот яшмаком — «платком молчания и покорности».
Многие обречённые подчиняются предписанному. Почти все подчиняются, так как нет выхода, нет помощи, нет даже сочувствия. Но находятся и бунтарки. Их бунт — это робкий бунт овцы, они просят совсем немногого — и натыкаются на непробиваемую, на дремучую косность мужчины, который не может позволить, чтобы вещь — требовала.
Впрочем, нельзя обвинять всех мужчин огулом. Есть среди парней такие, как Клычли, который относится к своей Абадан очень по-человечески. Есть такие среди пожилых и даже среди стариков. Но и они не решаются проявлять свою порядочность слишком откровенно. А всё почему? А всё потому, что перед ними стоит закон — писаный и неписаный, шариат и адат, закон религии и закон прадедов. Вот кто главный враг женщины!
Да, Борис, ты был прав, когда утверждал, что надо бороться с религиозными пережитками. Надо бороться, очень надо! И начинать эту борьбу надо именно в плане искоренения калыма, в плане уничтожения взгляда на женщину как на вещь!
Борьба идёт нелёгкой. Старое — цепко, у него глубокие и ветвистые корни. Оно — как чахотка, которую можно приглушить, приостановить, но нельзя вылечить. Чахотка? Ерунда! Научатся лечить и её, а мы убьём калым. Соберём всех девушек, всех женщин, выстроим их в единую колонну и пойдём в наступление на чёрные обычаи старины! И победим! Так ведь, Борис?
Победим… Но что делать сейчас? Случилась беда с Узук, ей надо помочь…
— Должны помочь! — громко сказал Сергей. — Должен быть выход из любого положения!
Очнувшийся от своих раздумий, Клычли погладил затылок. Берды чуть шевельнулся и ещё ниже опустил голову.
— Что же вы молчите, друзья?
— Я думал, — сказал Клычли не сразу. — Трудное время, плохих дел много… Вот, например, когда на плотине мы боролись за воду — мы боролись против старого мира, а не против мирабов и баев. И если добились своего, значит мир стал, как старый верблюд — ещё ревёт и плюётся, но груз уже нести не может.
— Ты о деле говори! — перебил его Сергей.
— Я и говорю о деле! — обиделся Клычли. — Тогда, на плотине, мы решили трудный вопрос, а как решить сейчас — я не знаю. Всё время думаю, по-разному думаю — никакого результата. Только одно остаётся — садиться на коней и с винтовками в руке отнимать девушку у Бекмурада!
— Умнее ты ничего не придумал? — сощурился Сергей. — Кто это на коней сядет? У каждого родственника Бекмурад-бая винтовка есть! Бекмурад-бай даже караванами отправляет оружие в Хиву…
— Боишься крови?
— Крови, Клычли, я не боюсь, и ты это знаешь лучше кого-либо другого!
— Тогда давай поедем!
— Нельзя. Время вооружённого выступления ещё впереди. Мы только вызовем репрессии со стороны властей и зря потеряем многих наших активных сторонников, потому что нами власти не ограничатся, им — лишь бы повод был. А давать такой повод мы не имеем права во имя будущей борьбы, понял?
— А если один Берды поедет — это тоже повод?
Сергей подумал и сказал:
— Это — можно, если только Берды сумеет держать себя в руках.
Берды впервые поднял голову и посмотрел на товарищей влажными глазами.
* * *Укрыв ребёнка одеяльцем, Узук подошла к стене кибитки, где в обшивке было проделано небольшое отверстие, обычно прикрытое висящим на териме небольшим хурджуном. Она отвела хурджум в сторону и прильнула к отверстию.
На улице мело, как всегда. Но сердце молодой женщины сладко дрогнуло. Она всмотрелась ещё раз в пелену беснующихся пыльных вихрей — сомнения не было: на отдалённом одиноком дереве трепетал платок.
Узук торопливо накинула на голову пуренджик, на мгновение задержалась около ребёнка и вышла из кибитки. Ветер цепной собакой рванул за подол платья, дурашливо и зло хлестнул по глазам бесплотной ладонью пыли. А когда глаза обрели возможность различать предметы, перед ними возникало лицо Тачсолтан, в котором злорадство сплелось с насторожённостью, как две разноцветных нити в священном шейном шнурке — аладже.
