Самсон Шляху - Надежный человек
— И все‑таки окажи любезность, сообщи, кому ты обязан этим странным путешествием? — спросил он, пытаясь заглянуть под капюшон, который она нахлобучила по самые глаза.
Девушка резко дернула головой, но было поздно.
Предположение Волоха оправдалось.
— Впрочем, тебя зовут… дай бог памяти. Ага… не то Бабочка, не то Стрекоза… Если вообще не ангел небесный!
— Бабочка, — подтвердила она, — только имя это не для всех. Для тех, кто мне симпатичен. И кому симпатична я.
— Прекрасно, — не растерявшись, подхватил он. — Но еще совсем недавно ты называлась, кажется, Жанной, не так ли? — И укоризненно добавил: — Что же, показалось не слишком благозвучным?
— И Жанна, и Маша! — с вызовом проговорила она. — Какое нравится, такое беру. Никого это не касается.
— Но одно дело просто придумать себе новое имя и совсем другое — нести за него ответственность. Что стало бы, если б каждый, скомпрометировав себя, преспокойно менял имя и тем самым считал себя обеленным?
— В зависимости от условий… Прежде всего для того, чтобы сбить с толку двурушников, людей с двойным дном, — проговорила она, теперь уже более серьезным тоном, хотя по–прежнему избегая встречаться с Волохом взглядом. — Кроме того, есть родители: мамочка, папаша, о которых ни один из вас понятия не имеет. Вам даже представить трудно, до чего несносными бывают старики!
— От которых тем не менее придется получать наследство! — шутливо и вместе с тем язвительно проговорил он.
Но она не откликнулась на шутку.
— А что такое «Полиция нравов», вам известно? Вы когда‑нибудь имели с ними дело? То‑то! И никогда не будете иметь…
— Немного потише, пожалуйста, — прервал он ее.
Сам он говорил только шепотом, причем цедил слова сквозь зубы, даже не договаривал их до конца, — чтоб посторонние уши не могли разобрать смысл разговора.
Она слушала не перебивая, только изредка кратко отвечая на вопросы. В какую‑то минуту Волоху показалось, будто она что‑то жует… На деле так оно и было — девушка незаметно отщипывала крохотные кусочки от горбушки хлеба.
— А этого парня, «добровольца»… Откуда ты вытащила его? — резко спросил он. — Ну, говори! Почему‑то там, когда он пытался отыскать тебя, даже голоса не подала… Или же все это мне померещилось?
Она снова настороженно замерла, даже забыла о своем хлебе. Только поблескивали глаза, такие же синие, как и плащ. Впрочем, они могли быть и не синими. «В конце концов может оказаться, что и эти вызывающе красные туфли, и помада на губах действительно только примерещились мне! — пронзило душу сомнение. — И что же тогда? Кто она, что за человек? Ах да, дочь состоятельных людей, отец, если мерить прежней меркой, — рантье, мать тоже не из горничных, кажется, преподавательница музыки… Отпрыск аристократов, единственная дочь любящих родителей. Правда, сбежавшая из лицея, когда до получения аттестата оставались считанные дни. Что же может быть общего между нею и тем простоватым «добровольцем»?
— Где ты с ним познакомилась? Почему не подумала о том, что он мог привязаться к тебе с единственной целью — пробраться в наши ряды?
Автобус, яростно дребезжа дверными створками, поднимался на холм. Внутри, среди пассажиров, не замечалось никаких перемен.
Все еще не зная, на чем остановить растерянный взгляд, Волох скользнул глазами по фигуре девушки и внезапно заметил у нее под мышкой ту самую буханку, от которой она отщипывала маленькие кусочки. И вновь его взяла оторопь. Снова пронзила мысль, что она — совсем не та, за кого себя выдает, что он, собственно, вообще понятия не имеет, кто она такая, только чувствует: это чужой, чужой человек!
А тот юнец, игравший роль солдата, доблестного воина? Достаточно только посмотреть на его рожу, чтобы сразу стало ясно, с кем имеешь дело. Чего доброго, отстегни клапан на кармане его военной блузы — и увидишь жетон агента секретной службы… Эх, Бабочка, Ба, — бочка, синеглазый ангел… С какой стати так вызывающе держать под мышкой эту нелепую буханку? Еще отщипывать от нее на виду у всех? Откуда, кстати, у нее этот хл. еб?
— Хотите знать, где я с этим «добровольцем», как выражается Илие, познакомилась? Просто остановила у ворот мастерских, когда выходил с работы. Потому и беру на себя всю ответственность!
Волох не вслушивался в ее сбивчивые объяснения, взбудораженный внезапной догадкой: ничего нелепого в том, что она держит под мышкой хлеб, не было — не съела на месте, унесла с собой.
— Да, привела под свою ответственность, — повторила она. — Но дело не в этом… Парень понравился… нравится мне…
Автобус преодолел наконец подъем и, набирая скорость, начал спускаться с вершины холма.
— О ком ты говоришь? Кто это тебе нравится? — с недоумением проговорил Волох, не отрывая глаз от двери. Автобус как раз сделал остановку, по–видимому у кирпичного завода, и, едва дверь отворилась, на ступеньках показался юноша в застегнутом на все пуговицы, поношенном, хотя и довольно опрятном плаще с капюшоном. Уселся он здесь же, возле входа, и это настораживало: от его взора не могло ускользнуть ни одно движение пассажиров. Заметив парня, спутница Волоха легко поднялась с сиденья, еще ниже надвинула на лицо капюшон, сделала шаг, другой — затем неслышно, будто кошка, метнулась к двери и, резко отведя в сторону створки, спрыгнула на землю.
Волох не успел даже заметить, не упала ли она, — парень в наглухо застегнутом плаще поднялся с места и, несмотря на то что автобус начал набирать скорость, выпрыгнул вслед за ней. Девушка смутным силуэтом темнела в предрассветном полумраке и, похоже, металась из стороны в сторону, не зная, какое направление выбрать, — словно не убегала от преследователя, и играла в мяч. И все это по снегу, в изящных, на высоких каблуках, туфельках!
Кажется, преследователь не только гонится за нею но и что‑то кричит вслед, по–видимому требуя, чтоб остановилась.
Автобус проходил вдоль территории кирпичного завода и теперь резко сбавил скорость, осторожно петляя по дороге, вплотную к которой подступали ямы из‑под глины и многочисленные насыпи, бугры, груды камней. А вон и печи% где раньше обжигали кирпич, погасшие, заброшенные и разрушенные. На каждом шагу валялись камни, груды разбитого кирпича — и здесь, и повсюду в городе. Они мешали и прохожим и машинам — лезли под ноги, крошились под колесами.
— Этот тип, наверно, в конце концов догонит девушку. Но кто он такой? Кто еще, если не шпик…
Волох снова прислонил лоб к стеклу, хотя ничего больше не видел, — дорога уже не петляла, смутные силуэты девушки и преследователя еще раз промелькнули на мгновение за последним поворотом и окончательно пропали.
В машине по–прежнему было спокойно. Влюбленные давно сошли, запоздавший гуляка не без чьей‑то помощи уселся на сиденье и, по–видимому, дремал — теперь его можно было не принимать в расчет. Когда же Волох оглянулся на мужчину в плаще, того самого, с напряженно застывшей, глубоко засунутой в правый карман рукой, то встретил такой жесткий — в упор — взгляд, что у него поползли по спине мурашки.
Взгляд человека, тяжелый, жесткий, наводил на мысль о том, что перед Волохом — необычная, непростая личность. Ничего более сказать о нем он не мог, но вместе с тем отлично понимал, что во время войны, тем более в условиях жестокой фашистской оккупации, из каждых трех человек у двоих лежит на душе какая‑то тайна. Однако все это было только смутной догадкой, хотя 6 душе почему‑то возникло ощущение, что человек может каким‑то образом повлиять на его, Волоха, судьбу.
Подозрения не покинули его даже тогда, когда тот вышел из автобуса. Несколько остановок — до конечной — он был в машине один, затем долго еще шел пешком, пока не очутился наконец в своей хмурой, сырой келье.
Он бросился на дощатый помост, служивший ему кроватью, сразу же уснул, однако так же быстро проснулся: слишком волновала мысль о том, что необходимо срочно узнать, как обстоят дела в конспиративном доме, где прошел или, точнее, должен был пройти ин-1 структаж. Но как можно было это сделать? Если случилось что‑то недоброе, теперь уже ничего не предпринять, разве что утопишь и себя.
«Еще слава богу, что не приехал из Кишинева Зигу Зуграву… На этот раз он так же почуял бы опасность, как тогда, когда схватили сразу троих? Или теперь с ним случилось бы непоправимое?»
В Зуграву каждый сразу же видит бойца, в то время как он, Волох, постоянно должен убеждать людей, что может руководить. Но это тем труднее, что он, как на грех, робок, застенчив по натуре. Чувствует себя неловко, стеснительно, и перед кем — перед своими же, рабочими людьми… Трудно было поверить в такое!
На этот раз он, пожалуй впервые за последнее время, не задал себе вопроса: а его, Волоха, считают истинным борцом? Верят в то, что он свой, надежный человек? Не так‑то просто было это определить. С застенчивостью и стеснительностью нужно будет бороться в другие времена, не сейчас… И только в одном он твердо уверен: кто, кто, а Илие Кику ему доверяет.
