Мария Правда - Площадь отсчета
В углу, в большом кресле, обтянутом вытертой желтой парчой, устроился худенький черноволосый Саша Одоевский с гитарой. Под креслом валялись кивер и белые перчатки — взвод его нынче караулил во дворце. Замечательная способность была у Одоевского — он мог говорить стихами, импровизируя их на ходу, да писать ленился. Если бы не друзья, которые за ним время от времени записывали, ему бы и напечатать было нечего. А так он уже слыл в свои двадцать три года за поэта, и поэта недюжинного. Увидев Николая Александровича, Саша тряхнул кудрявым чубом и запел на расхожий мотив:
— Ты ждешь меня, любовь моя до гроба,
Тебе всю жизнь отдать я был бы рад
На острове, где счастливы мы оба…
На острове с прозванием Крондшадт…..
Импровизация, как видно, намекала на личные дела вошедшего — послышался хохот, отдельные хлопки, ему подмигивали. Николай Александрович, пожимая по дороге со всех сторон протянутые к нему руки, добрался до Одоевского на слове «Крондштадт» и взял его за воротник мундира.
— Выбор оружия за вами, капитан Бестужев! — вскинув руки кверху, улыбнулся ему Одоевский.
— Молод ты драться со мною, — тихо сказал Бестужев, шутливо, но крепко встряхивая его за ворот. — Глупости отставить!
— Есть глупости отставить! — согласился Одоевский. Он был совсем еще мальчик, Николай Александрович и не думал на него сердиться.
Все собравшиеся довольно коротко знали друг друга. Кто служил, кто учился вместе, а кто и познакомился здесь, у Рылеева, собираясь по делам общества, в котором они все состояли. Сам Рылеев, стоя у окна, где он тихо беседовал с красивым черноусым адъютантом, махал Бестужеву рукой.
— Сюда, Николай Александрович, сюда! Давно мы тебя ждем, голубчик!
Бестужев, оглядев стол, взял себе стакан квасу — водки он никогда не пил, положил на стакан горбушку черного хлеба и подошел к хозяину квартиры.
Кондратий Рылеев был худ и невысок ростом. Черный статский сюртук, пошитый для него по особенному, изобретенному им фасону, не слишком к нему шел. Воротник был узкий, когда сквозь носили широкие, да и рукава с огромнейшим регланом только подчеркивали узость плеч. Тонкая шея утопала в пышно повязанном шелковом платке. Лицо его трудно было назвать красивым, когда он молчал — большие черные глаза под тонкими вскинутыми бровями, неправильный нос и маленький, нервно сжатый рот. Молча казался он мрачным. Темные круги под глазами старили его. Однако стоило ему заговорить, а особливо улыбнуться, становилось видно, что он молод — едва тридцать лет — и даже хорош собой — в движении лица его проявлялась живость мысли, влажные глаза блестели. Он быстро располагал к себе самых разных людей.
Бестужев, подойдя, расцеловался с ним и с красивым адъютантом, который приходился ему младшим братом.
— Как тебе новости? — возбужденно спрашивал Кондратий. — Одоевский только из дворца, говорит, что наверное…
Бестужев пожал плечами.
— Верить ничему нельзя, друг Кондратий, — промолвил он, отхлебывая квас, — но в морском министерстве говорят, что государь болен уж давно и опасно. Все может статься.
— Все может статься… — повторил Рылеев, закрывая глаза, — я знаю точно, что в случае смерти государя на юге будет явное выступление. Там настроены по–боевому. Вопрос в том, как уговоримся мы…
— Во дворце, сказывают, паника, — вступил в разговор Александр, младший брат Бестужева, адъютант герцога Вюртембергского. — Старую императрицу сегодня видели в слезах.
— Все зависит от намерений цесаревича Константина, — задумчиво произнес Николай Бестужев, — пока он не прибыл в Петербург, мы ничего не узнаем наверное. А что Трубецкой?
— Должен со дня на день вернуться из Киева, — отвечал Рылеев, — тогда сберемся и будем решать, каковы наши планы…
— Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке
Сизый селезень плывет… — неожиданно затянул Одоевский, искусно имитируя гитарою балалаечное треньканье. Несколько сильных молодых голосов с готовностию подхватили:
— Ой, да люли–люли, сэ трэ да трэ жоли… Сизый селезень плывет!..
Оба Бестужева и Кондратий Рылеев замолчали, слушая пение.
Несмотря на свою молодость, а было ему от роду 27 лет, Бестужев–младший был уже на слуху как писатель — об его опытах в стихах и прозе критики отзывались уважительно. Он печатал рассказы под псевдонимом Марлинский, по имени местечка Марли, где когда–то стоял его полк. Поэт Рылеев, самый известный литератор из собравшихся, выпускал вместе с ним альманах «Полярная звезда». Альманах продавался неплохо — за прошлый год вышло за него полторы тысячи рублей чистой прибыли, но для того чтобы жить одной литературою, денег не хватало. Посему Рылеев служил правителем дел Российско — Американской компании, что давало ему, опричь жалования, даровую квартиру в доме на Мойке, а Александр Бестужев делал карьер по гвардии. Сие было причиною постоянных споров между неразлучными друзьями и компаньонами: Рылеев обвинял Александра в том, что эполеты и аксельбанты для него важнее литературы.
— Вот обратите внимание, друзья мои, — горячо заговорил Александр, выждав перерыв в пении, — се язык, на котором мы с вами говорим и мыслим. И ведь это народ так поет, поскольку слышит от нас.
— А по мне отлично, — улыбнулся его старший брат, — тре жоли и селезень… чудное сочетание!
— Саша прав! — воскликнул Рылеев. — От того нет у нас и литературы национальной! Все переводы да пересказы, да все с французского. Да сами никак не решим, на каком языке нам говорить, как будто человеку русскому надобно выражать по–французски мысли свои, ежели речь идет о высоких предметах!
— Да что язык, Кондратий Федорович, — примирительно заметил Николай Бестужев, — язык неважен, были бы мысли…
Всем существом своим рационально мыслящего человека капитан–лейтенант Николай Александрович Бестужев ненавидел российские порядки. Грязь, тупость бюрократии, общее неустройство варварской страны, средневековое самовластье недоумка–императора, крепостное рабство — все это оскорбляло его. Он постоянно испытывал стыд за Россию. «Почему в 12‑м году мы разгромили лучшие армии Европы и до сих пор погрязли в дикости, тогда как побежденная Европа успешно движется вперед?» — думал он. Еще более угнетала его мысль о том, что век человеческий недолог, и единственная жизнь его так и пройдет в этой отсталой, второсортной стране, в то время как столь многого можно было бы добиться руками и головой. Ответа на эти вопросы он не находил, эти же вопросы и привели его в тайное общество. В Обществе, точно так же как и в стране, порядку не было, способы к улучшению положения дел предлагались самые фантастические, но, по крайней мере, здесь собрались люди молодые (он в свои 34 года был старше всех в комнате) и отлично благородные. Это давало надежду. «Да как бы ни переменилось положение дел, все хуже не будет», — полагал он. Он жаждал перемен.
Особенно повлияла на него история с прожектом друга его, капитана Торсона, разработавшего новую, более современную оснастку для военных кораблей. Он знал, сколько ума и сердца было вложено Торсоном в эту адскую работу. Сам он тоже помогал ему сколько мог, хорошо понимая как морское, так и инженерное дело. Прожект расхвалили в морском министерстве, дали им с Торсоном повышение по службе, а реформу так и положили под сукно. Вот так и все у нас — проклятые мы, что ли! А флот по–прежнему нуждается в реформации, и нуждался еще вчера. Николай Александрович год назад ходил в дальнее плаванье и хорошо видел, какими глазами британцы на Гибралтаре оглядывали устарелое парусное вооружение одного из лучших наших фрегатов…
Сейчас, когда начались разговоры про то, что государь болен опасно, Общество воодушевилось. Возможно, грядет смена власти, и грех будет этим не воспользоваться! Сегодня Николай Бестужев рассчитывал на то, что у Рылеева будет важное совещание, но совещание так и не начиналось. Кто–то приходил, кто–то уходил, водка лилась рекой, за круглым столом пели и спорили, но далее обсуждения дворцовых сплетен дело не шло. Пришел Вильгельм Кюхельбекер, смешной долговязый немец, принятый в Общество за книжную ученость и истинно поэтический дух, глуховато завывая, прочитал последние полученные им стихи Пушкина, потом прослезился, ударил кулаком по столу и предложил выпить «за Нее». Эдак у них в Лицее назывался тост за свободу. Хлопнула золоченая пробка Клико.
— За нее, за нее, господа! — слышалось со всех сторон. Николай Александрович молча чокнулся с Кондратием и с братом стаканом кваса. Ему было досадно.
26 НОЯБРЯ 1825 ГОДА, ЧЕТВЕРГ, МОЙКА 72, С. — ПЕТЕРБУРГ
С утра приехали Наташа с Настинькой из деревни, из Батова. Рылееву не давали работать, носили вещи, корзины с провизией. Наташа суетилась, нервничала. Вечером известные люди будут, светские, кормить их нечем, повар едет обозом, будет поздно, а Кондратию это все равно. Придумал людей угощать квасом, водкой да капустой квашеной с огурцами. Это ни на что не похоже.
