Юрий Белов - Год спокойного солнца
И вот он увидел все то, чего боялся и одновременно нетерпеливо жаждал увидеть. Ближняя часть саксауловой рощи была сметена начисто. Нож бульдозера сгреб к окраинам образовавшейся площадки кряжистые стволы, и они полегли там вразброс — как воины, застигнутые неприятелем врасплох, кинувшиеся кто куда и не сумевшие скрыться или оборону занять, сраженные насмерть и оставшиеся лежать на поле брани в самых неудобных позах. Увидев их, Ата уже глаз не мог отвести, потрясенный страдальческим видом погубленных деревьев и кустарника. Потом, когда он все-таки перевел взгляд на то, что осталось от саксаульника, чувство вины и сострадания еще больше усилилось. Казалось, на оставшихся деревьях лежала болезненная печать перенесенного недавно потрясения — побоища, которое разыгралось у них на виду, погубило в живой природе душу. Померкли краски, не трепетали молодые побеги, замерло все… не в ожидании ли еще худшего?..
К нему тяжело поднимался Сомов, вытирая тряпкой масляные руки. Клетчатая фланелевая рубашка тоже была в темных пятнах.
— Привет, Ата Казакович, — сказал он панибратски и встал рядом, тоже оглядывая почти готовую уже площадку. — Любуетесь? Есть на что. Наступаем по всему фронту. Саксаулу понаворочали — если шашлык теперь жарить, на всю жизнь хватит.
Отведя взгляд от разоренного Саксаульника, Казаков словно бы только сейчас заметил начальника пээмка и разглядывал его, как бы не узнавая.
— Трудный участок, попотеть пришлось, — снова сказал Сомов, и не понять было, жалуется он или хвалится.
— Как же вы могли сделать такое? — сдавленным голосом спросил Казаков.
— Какое — такое? — не понял или не захотел понять Сомов.
— Вы же знали, что саксаульник не простой, человек в него душу свою вложил. Тридцать лет растил, ухаживал, красоту пустыни сохранить хотел для детей, для потомков. Инвалид войны, безногий, пешком сюда ходил, каждое семечко своими руками в землю укрывал, чтобы жизнь не ушла из наших песков. А вы — шашлык…
Пока он говорил, к ним еще подошли люди, Ата не не различал их лиц, глаза замутились от боли, обиды и бессилия.
— Опять — двадцать пять, — удивился Кирилл Артемович, по-прежнему как бы не замечая состояния Казакова. — Я вам записку утром оставлял — разве не читали?
— Читал, — тихо, боясь сорваться на крик, ответил Ата. — И записку читал, и все прочее…
— Ну так что ж тогда? — уже грубовато и напористо заговорил Сомов. — Наука запрета не дает. А нам план выполнять надо, нам за простои никто платить не будет. Рабочему человеку знаете что нужно; были бы гроши да харчи хороши. Вот тогда он вкалывает.
— А совесть? — все так же негромко сказал Казаков. — Совесть рабочему человеку не нужна?
— Ну вот что, — совсем уже нагло остановил его Сомов. — Нам тут митинговать некогда. Про совесть и про все другое после работы положено говорить. Давайте, ребята, за дело, кончай перекур!
Это он уже к обступившим их рабочим обращался и тряпкой, которой руки вытирал, махнул — так воробьев отгоняют, «кыш» только и не сказал… Люди неохотно стали спускаться…
— Постой, отец, — неожиданно раздался молодой взволнованный голос, и Казаков узнал Бориса Сомова.
— Почему же ты нам не сказал, что это за участок? Как же ты?..
— Сказано было: кончай перекур, — сердито осадил его Кирилл Артемович. — В обеденный перерыв поговорим. А то нашли моду: чуть что — ала-ла, ала-ла… Работа стоит.
— Нет, ты ответь: почему нам не сказал, что это тот самый участок? — возвысил голос Борис. — Почему обманул? Гроши да харчи хорошие нам нужны, говоришь? Ошибаешься! Если надо, мы и бесплатно поработаем. Но нам всегда знать требуется, что мы делаем и для чего, во имя каких целей вкалываем. Рабочий человек не робот.
Те из рабочих, которые уже было спустились по склону, остановились и стали слушать, кое-кто снова пошел наверх.
— Правильно, Боря, — поддержал кто-то. — Нечего нам грошами рот затыкать. В кино вон показывали: бригада от премии отказалась, а мы что — хуже? Совесть важнее…
— Так что же нам теперь делать, Ата Казакович? — спросил Борис и виновато повел рукой. — Наломали мы тут дров…
— А делать что делали, — опережая главного инженера, спокойно и уверенно произнес Кирилл Артемович.
— Работы на этом участке я, между прочем, начал с ведома самого управляющего. Вам записку оставил, а к нему зашел. Поздравил с выздоровлением и доложил. Товарищ Союнханов и распорядился работы здесь форсировать, чтобы наверстать упущенное. Так, может, вы отмените? — с ехидцей повернулся он к Казакову. — Я всегда пожалуйста. Мое дело указания свыше выполнять. Так какие будут указания? Начинать бурение? Или, может, заставим рабочих саксаул обратно сажать? А что — выплатим по среднему, и дело с концом.
Он победно оглянулся, но встретил холодные взгляды и насупился, снова стал вытирать тряпкой руки.
— Я бы вам, Кирилл Артемович, посоветовал уволиться по собственному желанию, — тоже уже спокойно, буднично даже сказал Казаков. — Другой разумной альтернативы я не вижу. А работы прекратить. Людей и технику отсюда убрать сегодня же, сейчас же. Вот вам мое указание.
И не дожидаясь, пока соберется с мыслями опешивший Сомов, стал спускаться по склону к своей «Яве».
— Ну уж дудки! — услышал он в ответ полный негодования раскатистый бас. — Еще посмотрим!..
Подняв мотоцикл, ослепительно сверкнувший на солнце красным глянцем, Ата остервенело нажал ногой ручку стартера, мотор сразу же заработал. Выехав на шоссе, он прибавил газу и пошел на предельной скорости.
Управляющий… Вот ведь как бывает. Председатель колхоза «Захмет» человек новый, только что избранный, работал до этого в районе и про Совгат мог ничего не знать, на правлении же доложил в общих чертах о проекте обводнения пастбищ — там проголосовали единогласно. А теперь управляющий трестом, тоже несведущий, дал добро… Пока Союнханов болел, лежал в больнице, а потом долечивался в санатории, Казаков как-то поотвык от него, работал без оглядки, и уже стало казаться, будто так и должно быть. Ан, нет. Странное это выражение, — перенятое у жены, неожиданно развеселило его. «Ан, нет», — повторил он и улыбнулся, подумав: все образуется. Союнханов поймет. А нет, так и в обком можно пойти. И с проектом наверняка что-то придумается, мало ли вариантов… Совгат же восстановить можно. Время не послевоенное — силы и средства найдутся. Бориса попросить, других комсомольцев, возьмутся и посеют саксаул. Как раз весна. В самом деле, не только же ради денег работают они в песках…
23Дорога была недавно отремонтирована, вчерашние выбоины темнели пятнами асфальтовых нашлепок, и Ата не сбавлял скорость, думая о своем.
Когда навстречу попалась инвалидная коляска, он, разминувшись с ней, мельком и равнодушно глянул на водителя, но солнечные блики на стекле помешали разглядеть лицо. Однако через какое-то время произошло удивительное: сверкающее от света ветровое стекло проявилось подобно фотопластинке, и Ата во всех деталях, как будто вблизи без спешки разглядывал, увидел учителя Гельдьгева. И еще не кончилось странное это проявление, а у Казакова уже сдавило грудь от предчувствия беды. Ну конечно же, кто-то сообщил учителю, — и он бросился спасать, защищать своё детище…
От резкого торможения мотоцикл занесло и едва не бросило в придорожную канаву. Однако Ата справился с рулевым управлением, развернулся и помчался назад. Надо было догнать коляску, остановить, как-то подготовить Гельдыева, объяснить… Но скорость и время сделали свое дело — слишком далеко успел он проскочить, а до Совгата учителю было рукой подать…
Он увидел, как Гельдыев суетливо, сильно припадая на протез, соскальзывая и хватаясь за землю, поднимается по склону на вершину гряды… Ата даже двигатель забыл выключить, бросил тарахтящий мотоцикл и побежал следом, крикнув:
— Постойте!..
Но было уже поздно. Едва распрямившись и встав на увале, Гельдыев покачнулся, рухнул словно подкошенный и исчез из глаз, как, сквозь землю провалился.
Когда Казаков взбежал наверх, учитель хрипел, неудобно лежа на боку, подломив под себя руку. На посиневших губах пузырилась пена. Не успел Ата повернуть его, как тело Гельдыева дернулось и замерло недвижно. Закатившиеся глаза мертво смотрели в синее весеннее небо.
— Машину! Быстро машину! — дурным голосом закричал Казаков. — В город! В реанимацию!
По склону к ним бежали люди. Первым, несмотря на свою грузную на вид фигуру, оказался Сомов. Лицо у него было напряженное, сквозь загар проглядывалась бледность.
— А ну-ка, — отстранил он Казакова и, опустившись на колени, взял руку учителя за запястье, но пульс не прощупывался, тогда Сомов быстро расслабил галстук, расстегнул ворот и приник ухом к груди. — Нельзя его везти, не довезем, — сказал он, разогнувшись и посмотрев на главного инженера. — Кажется, наступила клиническая смерть. Через пять-шесть минут начнутся необратимые процессы… Все-таки я человек, близкий к медицине, — добавил он, усмехнувшись, но усмешка была виноватой, и смотрел он уже на одного только Казакова.
