Хидыр Дерьяев - Судьба (книга вторая)
— А как же ты, гелнедже?
— Обо мне не беспокойся, у меня ещё много есть. Ты каждый вечер, как стемнеет, приходи потихоньку ко мне. Я тебе ещё кое-что подарю, а то ведь эти злодеи не отдадут мои вещи в добрые руки. Они даже заупокойной молитвы надо мной не прочитают, не похоронят на кладбище, а будут волочить мой труп по пыли и бросят где-нибудь в яму, как труп издохшей собаки!
Девочка снова заплакала, на этот раз от жалости к доброй гелнедже Узукджемал.
— Что станешь теперь делать? — спросила она сквозь слёзы.
— Что мне делать? — Узук тяжело вздохнула. — Не знаю, Маяджик. Наверно, на моём несчастном лбу это написано… Иди, не плачь… Только никому, кроме матери, не говори, что я дала тебе эти вещи, моя медовая. А завтра ещё приходи.
Девочка, всхлипывая, ушла.
Узук подошла к колыбельке сына и наклонилась над ним. Розовый пухлощёкий малыш спал и сладко причмокивал во сне. Крошечные пальчики его рук, словно перетянутые в суставах ниткой, тихо шевелились. Нежные, как хлопковый пух, волосёнки уже начали темнеть, но ещё курчавились смешными ягнячьими завитками.
Вот так, мой маленький, к твоей маме пришла чёрная смерть. Скоро придут злодеи, жаждущие напиться моей тёплой крови. Они ворвутся, как голодные псы или прокрадутся незаметно, как крадётся в темноте змея. Но они придут и окунут руки в мою кровь. А потом помоют их водой и скажут, что очистили. Не очистят! До дня Страшного Суда будет стекать с их пальцев кровь невинно загубленных ими!
Говорят, аллах создал людей для счастья, но дал им вместо этого страдания, и сердце его не сжимается от тех бедствий, которые обрушиваются на человека. Где же твоё сострадание, мой всемогущий бог? Когда мясник точит нож, неразумная овца спокойно кладёт голову на яму для стока крови. Но человек — не овца. Он слышит скрежет точимого ножа — и понимает значение этого звука. Он знает, что руки палача сильны, а сердце — твёрже камня и холоднее льда. Человек ожидает смерти и умирает ещё до того, как пришла она. Разве это можно вынести, господи! Ведь ты — милосердный и милостивый. Как ты допускаешь такое?!
Ах, сынок, мой единственный! Если бы я была грамотной, я написала бы на бумаге всю свою горькую жизнь и оставила бы эту бумагу тебе. Когда-то ты прочитал бы и всё понял. Или дал бы прочесть грамотному человеку. Но я не умею писать, и ты никогда ничего не узнаешь, мой маленький, как не знают многие сыновья о той страшной, незаслуженной участи, которая постигла их матерей. Нет, сын мой, ты должен узнать! Твой отец никогда не поверит в позор твоей матери! Он объяснит тебе, маленький, кто убил её и за что, он воспламенит твоё сердце, моя кровиночка!..
Соль — дешева, но и тяжела
Дни стояли тёплые, однако по ночам было уже довольно холодно, и те, кто запасся топливом, начинали разжигать оджаки. Топили и в мазанке Торлы. Он не (обирал колючку, справедливо считая, что, поскольку работает на Бекмурад-бая, имеет право пользоваться байским топливом. Когда жена остерегала его, он, посмеиваясь, утверждал, что делает это не на глазах у всех, а потихоньку, не раздражая завистников. — Торлы был весёлым человеком.
Вот и сегодня, сидя возле оджака и поглядывая на спящих ребят-погодков, он пошевеливал палочкой огонь и говорил жене:
— Ты только посмотри на этих внуков Кемине! Спят сном праведников и никаких забот им нет. Один вон голову в дырку одеяла просунул и думает, видно, что за райскими гуриями подсматривает!
— Измучилась я с этим одеялом, — сказала жена, отложив прялку и поправляя спящих малышей. — Одни дыры!
Торлы лукаво покосился на неё.
— Я бы его давно выбросил, да боюсь, что ты пожалеешь.
— Я пожалею?! Что я от него хорошего видела?
— Неужели забыла, Джемал моя? Неужто не помнишь, как пришла невестой под это одеяло?
— Теперь от него тех радостей не дождёшься. Чем больше ждёшь, тем дальше они становятся. Сжечь его надо — и всё! На нём дыр больше, чем на знаменитой шубе молла Кемине.
— Ты оказывается умная у меня, гелин-бай! Давай сожжём! Я подумал, что если счастье случайно и заглянет в наш дом, то при виде этого одеяла повернёт назад, скажет, мол, с такой бедностью я не справлюсь. Наш дом — настоящий дворец царя бедности, и чтобы разрушить его, нужно очень сильное счастье. Беда только, что счастье всё время проходит мимо нас к дверям Бекмурад-бая, а к нам одна бедность заходит. Тебе не кажется, моя Джемал, что на нашем одеяле пьёт чай бедность всего аула? Сидит, как в гостях, и пьёт. А если мы сейчас сожжём одеяло, бедности не на что будет присесть и она пойдёт искать более гостеприимные дома.
Джемал улыбнулась.
— Один, говорят, на вошь рассердившись, шубу сжёг. Вошь уничтожил, но и голым остался. Как бы ты не стал похожим на него.
— Это почему же?
— От этого одеяла много дыма будет, и дым выест глаза счастью, если оно окажется поблизости.
— Ай умница моя, гелин-бай! Всё угадала, только немножко не так. Если дым попадёт в глаза счастью, оно не разыщет дверей Бекмурад-бая и обязательно войдёт в наши двери.
Жена, смеясь, легонько хлопнула Торлы по спине:
— Всегда ты оказываешься прав! А что хану Морозу скажешь, когда одеяло сожжёшь? Мороз-хан сразу сделает твою спину похожей на перевёрнутую ступку и будет целую ночь мурашки в ней толочь. Как упросишь ею смилостивиться?
— Что же делать, гелин-джан? Самого аллаха не упросишь мольбами, что уж тут о Мороз-хане говорить! Аллах не считает нас достойнее вора, который украл ишака у кази, и когда просишь у него доли, он говорит: «Вот тебе — муки, вот тебе — труды, вот тебе — занозы, а плоды — Бекмурад-баю», Так же, наверно, и Мороз-хан скажет.
— Не тормоши огонь! — прикрикнула на мужа Курбанджемал. — Сейчас Мороз у порога лежит и только глазами на огонь хлопает, а как погаснет оджак, он сразу под одеяло заберётся.
— Ничего не выйдет! — сказал Торлы. — Если мы раньше него залезем под одеяло, он между нами не поместится, за это я могу ручаться!
— Не болтай непотребного! — немного смутилась Курбанджемал.
— Это почему же? — Торлы сделал удивлённые глаза. — Я говорю правду!
— Правду говорит или сильный, или глупый.
— Считай меня одним из них и послушай, что я тебе расскажу, гелин-бай. Когда мы на земляных работах были, к нам один раз приволокся Габак-ших и начал болтать перед усталыми людьми, что, мол, аллах сказал: «Труд — от тебя, сытость — от меня». Мои сосед и говорит ему: «Ишан-ага, если от человека должен быть труд, то вот вам моя лопатка, выкопайте мне делянку».
— Дурной твой сосед! — засмеялась Курбанджемал. — Выдумал тоже — шиха заставить землю копать!
— Ничего не дурной! Я тоже сказал: «Вот вы, ишан-ага, толкуете, что за действие полагается сытость. То, что я делаю, это — действие, однако аллах не даёт мне сытости. Вы же ничего не делаете, а бог вам посылает, Отчего бы это?» Ших съёжился, как побитая собака, и говорит: «Я прошу у бога, и бог мне даёт». «Я тоже прошу, — говорю, — не у шайтана прошу — у бога прошу». «Значит плохо просишь, — говорит. — Не от сердца просишь». Я ему стал объяснять, что не только от сердца — все, начиная от моей глотки, до всех внутренностей и кишок просит, но просьбы эти никто не слышит. «Вставай пораньше, — говорит ших, — и усердно молись целый день». «А кто станет, — спрашиваю, — делать мою работу?» Совсем одолел бы я шиха, да мираб не вовремя заставил за кетмень взяться.
— Ничего ты не одолел бы, — сказала Курбанджемал. — Ших, он как косточка от арзуба выскакивает, чуть посильнее пальцем сожмёшь.
Вошла Узук, чуть слышно поздоровалась:
— Мир вам…
— Проходи! — радушно сказала Курбанджемал и подвинулась, освобождая место. — Проходи, садись.
— Я здесь! — Узук опустилась на корточки у порога.
Однако хозяйка, а за ней и Торлы запротестовали и общими усилиями усадили гостью на почётное место.
— Плохие вести, — сказала Узук, не глядя на Курбанджемал и Торлы и чувствуя себя виноватой перед ними. — Если раньше мы слышали, что кто-то застал свою жену и убил её, мы хватались за ворот, плевали через плечо и просили аллаха, чтобы он отвёл от нас подальше такую позорную участь. Теперь я понимаю, как мы были слепы! Мир этот — мясной базар, на который каждый приносит тушу, освежёванную его руками. Тех, кого убили, мертвы. Их язык — нем, и глаза — слепы. Они ничего не могут сказать в своё оправдание. А убившие ходят с красными руками и открытыми лицами, они торгуют своей совестью и жизнью убитых, и никто не поинтересуется, где кончается их правда и где начинается ложь. Это никого не трогает, пока такое же горе не свалится на его собственную голову. И я начинаю понимать, что Бекмурад-бай решил торговать на мясном базаре, что он — мясник и ищет свою жертву.
— Ты о чём говоришь, Узук? — встревоженно спросила Курбанджемал и посмотрела на мужа.
