Владимир Шпаков - Смешанный brак
– Не знаю, что делать с этим Юргеном… – делилась она переживаниями. – Он женатый, понимаешь?! А я не хочу рушить его семью!
– Тогда остановись на Ласло, – пожимала я плечами (тоже мне проблемы!), – он вроде свободен.
– Ласло я не так сильно люблю. Юрген – он такой… Он сам готов бросить семью, только строить жизнь на чужом несчастье…
Случалось, она рыдала из-за этого, я же смертельно завидовала ее переживаниям, скрывая зависть за насмешливостью. Сестра на удивление быстро все поняла.
– У тебя по-женски что-то не в порядке, – сказала как-то Люба.
– Почему это?! Цикл у меня нормальный, и с остальным проблем нет…
– Цикл у тебя нормальный, у тебя здесь проблемы.
Она приложила руку к левой стороне груди.
– Что ты имеешь в виду? – скривилась я.
– Ты никого не любишь. Ты ненавидишь всех, как наш папаша.
Спустя несколько лет я могла бы вернуть сестре должок, мол, чья бы корова мычала! Не смей, утратив человеческий облик, вякать о любви и нелюбви! Но чужие прегрешения не делают никого лучше, мне и впрямь проще и удобнее было выставлять шипы, ощериваться на жизнь и людей, нежели распахнуть сердце навстречу.
Сегодня я тоже выставляю шипы: достав из кармана глянцевый картон с надписью MENSA, хочу разорвать его в клочки, как рвала когда-то «записки из мертвого дома». Потом все-таки открываю приглашение и читаю: «Вас приглашает на конференцию некоммерческая организация, чьи отделения имеются в 50 странах мира, а количество участников превышает 100 тысяч человек. В программе: выступления, сообщения, демонстрация феноменов, причем целый день будет посвящен одаренным детям». На обороте – фотографии отцов-основателей и логотип: квадратный стол с тремя ножками. «Почему с тремя? – Подогреваю раздражение. – Что за выпендреж?!»
Бросив приглашение на пол, падаю лицом в подушку. Не хочу никуда идти, хочу лежать, обездвиженная, обиженная, брошенная… Что еще делать той, у кого в груди ледышка? Разве сможет ваша некоммерческая организация ее растопить? Да, вы обладаете высочайшим IQ, у вас необычные способности, но сердцу не прикажешь, хоть это вы понимаете?!
Уставший мозг, наконец, отключается, погружаясь в сумеречную дрему. Из сумерек выплывает Коля-Николай, точнее, уплывает на кораблике, который вот-вот отчалит.
– Если посмотреть на нас из космоса, – говорит он, – то цивилизация предстанет чем-то очень тонким, едва заметным. Сами себе мы кажемся важными и могучими, на самом же деле это что-то вроде плесени на поверхности планеты. Если вообразить некую космическую тряпку, то нас можно стереть в два счета! Однако плесень разделяется на части, выискивает разницу, гордится и кичится: я лучше всех! Нет, я лучше! А тогда, быть может, нас действительно нужно стереть к чертовой матери?
– Может быть, – говорю, отвязывая веревку, на которой держится кораблик.
Коля удаляется от берега, отчаянно ломая руки, мол, подожди, еще не договорили!
– Не надо этого разговора в пользу бедных. Я тебя не люблю, и вообще никого не люблю. А потому согласна, чтобы меня стерли. Если стерли Нормана, – а это было единственное человеческое существо, к которому я привязалась, – то чем я лучше?!
Кораблик удаляется, уплывает в темноту, последнее, что я слышу:
– Нормана не стерли! Слышишь?! Не стерли!
Первые два дня Курт методично обходил кабинеты и конференц-залы, внимательно разглядывая участниц женского пола. Уловив малейшее сходство и преодолев робость, он задавал вопрос: извините, вас зовут Вера? В ответ звучало «нет» («но», «ноу», «найн»), называлось имя: Лариса, Соня, Джоан; некоторые предлагали познакомиться, но Курт отходил в сторону.
Сегодня он не задает вопросов, он ищет глазами Филиппа. Один из новых знакомых, Филипп играл роль Вергилия: таскал Курта по интересным (на его взгляд) мероприятиям, охотно отвечая на любой вопрос.
– Откуда название? По латыни mensa – это стол или, если хочешь, застолье. А mens – разум. Так что получается вроде как игра слов, типа неглупые люди собираются за одним столом. С другой стороны, на голландском mens – это человек, а в некоторых странах Латинской Америки mensa означает… Ты не поверишь – дура!
Филипп смеялся, опираясь на инвалидную палку и изгибая и без того искривленную фигуру. Он перенес в детстве полиомиелит, но был очень подвижен и в этом общественном центре без лифта на удивление быстро поднимался-спускался по лестницам, перемещался по залам, успевая что-то разъяснять, с кем-то здороваться и перебрасываться репликами на разных языках. Их он знал не меньше десятка, имел два университета за плечами и обладал каким-то запредельным IQ.
Курт поднимается на третий этаж, спускается на второй, но Филиппа не видит. Зато видит Грегори Смита в окружении журналистов – юный претендент на «Нобеля» дает интервью. Сегодня их день, с утра до вечера в центре внимания будут пребывать именно дети, многие из которых любому взрослому дадут сто очков вперед. Внезапно сердце начинает учащенно биться и летит куда-то вниз. Норман?! Его портрет висит перед одним из конференц-залов, рядом табличка, оповещающая о докладах здешних корифеев, и все доклады – о нем!
Внезапную радость глушит печаль – портрет обведен траурной каймой. Изображение начинает расплываться, дрожать, то есть из Курта опять вылез сентиментальный немец…
– Эй, привет!
Филипп появляется сверху, он уже поучаствовал в одном семинаре и готов бежать (ковылять?) дальше.
– Как, впечатляют юные дарования? Они сегодня главные звезды: и этот Грегори, и Акрит Ясвал… Представляешь, Акрит свою первую хирургическую операцию в семь лет провел! Стоял на подставке, потому что роста не хватало, и оперировал! Что это с тобой? Ты вроде расстроен?
– Все нормально, – говорит Курт, отворачиваясь, – не обращай внимания.
Филипп разглядывает траурное фото.
– А-а, понятно! Да, жалко мальчишку, он такие невероятные способности демонстрировал… С ним страшная история произошла, знаешь об этом?
Курт отрицательно мотает головой.
– Рассказать?
Жест повторяется.
– Ладно, потом как-нибудь. Ты куда – сюда? А я на первый этаж, там семинар интересный. Встретимся в перерыве!
Курт не решается войти туда, где пожилые, взрослые и совсем юные говорят о маленьком человеке, которого он знал и, без сомнения, любил. Он слушает через приоткрытую дверь (в центре душновато, и двери держат открытыми). Надо же, как долго можно говорить о совсем короткой жизни! Хорошо известная, эта жизнь опять проходит перед Куртом в деталях, обогащенная подробностями, предположениями, курьезами, так что в зале иногда вспыхивает смех. Потом все замолкают, слышится стук отодвигаемых стульев, и Курт понимает: минута памяти.
В перерыве обсуждение выплескивается в коридор. Не всегда понимая разноязыкую речь, Курт ловит отдельные суждения, с чем-то соглашается, чему-то возражает, но в полемику не вступает.
– Ты подумай: разве мы их достойны? Этих феноменов? Мы, живущие здесь, на Западе, в Китае – где угодно! Разве не проиграли мы все, что было когда-то дано? Проиграли вчистую, а теперь взываем к этим необычным детям: спасите нас! Помогите выбраться из задницы, в которую сами залезли! А что ж вы этому мальчишке не помогли? Что ж не уберегли?
Когда-то он считал, что лучше других знает мальчика, значит, имеет право выносить оценки. Увы (или к счастью?), это право растворяется в гудящем от слов воздухе, и приходит понимание: Норман принадлежит всем.
Курт еще раз озирает людей, что поодиночке и толпами перемещаются вверх-вниз, и надевает желтую панаму. По словам Филиппа, панама хорошо выделяется в толпе, ее можно надевать, как опознавательный знак, когда друг друга ищешь…
Отвыкнув от многолюдья, я теряюсь в этом новом Вавилоне. Языки, лица, запахи сводят с ума, а главное – тебя постоянно толкают! Надо же было угодить в перерыв, когда участники конференции высыпали в коридоры и снуют взад-вперед!
Самые опасные – юные участники, пролетающие мимо подобно кометам. Что поделать: сегодня их день, вот почему на плакатах и баннерах сплошь физиономии детей. Я, увы, давно выросла из коротких штанишек, поэтому чувствую себя неуместной деталью механизма, работающего по своим непонятным законам.
Приблизившись к кофе-автомату, выбираю капуччино, опускаю монеты, но тупое железо отказывается меня обслуживать. В раздражении жму кнопку возврата монет, и опять фиаско! Мне хронически не везет, так что зря я сюда притащилась. Это вообще верх нелепости – надеяться встретить среди тысяч людей того, чье лицо почти не помнишь. Какое-то старое фото встает перед глазами, но подробности смазываются, растворяются в этом невероятном многолюдье…
