Самсон Шляху - Надежный человек
Он неподвижно сидел в каморке, опустив голову на здоровенные кулаки.
— Что будем говорить пентюху плутоньеру, когда проспится? — попытался — в который раз — вывести его из оцепенения Антонюк. — Цыган увидит, что сожгли столько хлеба, и, чтоб оправдаться самому, отдаст нас под трибунал. Мне же жить пока еще не надоело.
— Ничего, тогда пошлем и его куда следует… Агаке здесь? — деревянным голосом спросил Кику чуть позже.
— Здесь, но, может, мне стоило бы его заменить?
— Пусть берет ведро с керосином… Он знает…
— Вот как? — Антонюк насторожился. — И что надо будет с ним делать?
Но больше расспрашивать не стал. Кику рванулся сквозь густые клубы дыма, обволакивающие подвал, намереваясь прошмыгнуть в дверь.
Василе бросился за ним, накинул ему на плечи куртку.
— Куда бежишь в такой поздний час? Как будем рассчитываться за целую печь сгоревшего хлеба?
— Только одним: пусть сдыхает с голоду весь паршивый гарнизон! Пойдем к цистернам с горючим, пустим на воздух… Это во–первых.
— Согласен целиком и полностью! — возбужденно взвился «доброволец», — ну, а во–вторых?
— Справиться бы с этим… и на том спасибо скажешь, — поддел его Кику, — И вообще… если плачешься, говоришь — жить не надоело, можешь сматывать удочки.
— Хотелось бы, чтоб вышло… чтобы все было…
— О чем это ты? — посмотрел через плечо бригадир.
— О том, что — «во–вторых». Знать бы заранее, — ответил тот, — что тебе самому тоже жить не надоело. Что не бросишься в пасть печи.
— А если даже брошусь? — подхватил бригадир. — Будешь спасать? Ты, который… Ладно, давай дождемся Агаке — не то он не найдет нас в этой темени. Но скажи мне, почему это Дан Фурникэ посчитал тебя таким надежным, заслуживающим доверия человеком? Ты мог бы объяснить мне это?
— Не Фурникэ, — уверенно ответил Антонюк. — Я связался с ним через Бабочку, только через нее.
— И все же Фурникэ, никто другой, добился твоего освобождения.
— Его просила Бабочка. Тогда она еще доверяла ему, ты и сам хорошо это знаешь.
— Ну ладно… Значит, сгорел весь хлеб? — внезапно спросил бригадир.
— Весь. Я стоял на страже, ты сам же велел. Кику слегка подтолкнул его в спину:
— Браво, славный наш «доброволец»! По крайней мере, один день гарнизон со всеми офицерами и капралами просидит голодный. Хорошо, что ты не оказался подонком, — я все‑таки немного за тебя опасался.
— Как это: подонком? — растерянно проговорил тот. — О чем ты говоришь?
— На то было много шансов, можешь мне поверить. И вот смотри ж ты, не стал. Эй, Агаке, где ты там, давай быстрее! И не переживай, ради бога, из‑за этого хлеба насущного.
— Как это можно — не переживать? Скольким бы пленным можно было передать, заключенным… — возразил Агаке. — Подожди еще, проснется плутоньер…
— Перестань, Ион, не так уж долго осталось им голодать. Очень скоро… Как будто ни разу не слышал этого далекого грохота?
— Нет. Откуда же слышать, если глухой на одно ухо… А ты сам слышал?
— Ну а как же? С каких пор слышу! Ничего, не сегодня–завтра услышишь и ты.
— Надеюсь, не забыл еще, какой поднял крик тогда, на инструктаже? И я уже готов был рыть тебе в погребе могилу?
— Гы, может, и был готов, только я — нет, — сказал Антонюк, также немного язвительно. — Ничего я не помню, ясно?
— Как хорошо, мужики, что мы с вами не какие‑то подонки, ей–богу! Хотя еше чуть–чуть, и можно было бы стать… Иха! — внезапно выдохнул Илие, словно собираясь пуститься в пляс. Потом достал из кармана коробку спичек, поднес ее к уху, точно камертон. — Ни один из вас даже понятия не имеет, что это за штука — честь! Даже ты, Агаке, клянусь! И знаете почему? Потому что не знаете, что такое подлость и с чем ее едят. Эх, мне бы еще капельку мозгов в голове!
— Но на кого ты намекал, когда говорил о подонках? — напомнил Антонюк.
— Не на тебя, нет, хотя этот твой шапирограф…
— И твоя листовка, — процедил сквозь зубы Антонюк.
— Не совсем моя — другого… подонка! Но немного и моя, — подтвердил бригадир.
— И все же… на кого ты намекал?
— Это как раз и будет тем, что намечалось «во–вторых».
— Быть может, лучше переставить местами? — предложил Антонюк, быстро прикинув что‑то. — Поджигать в такое время склады с горючим — значит выкинуть тог фортель, от которого нас как раз предостерегал Волох.
— Ну и иди к своему Волоху! — вспылил Кику. — Зачем держаться за меня?
— Потому что… Волоха нет в городе. И никто не знает, где он. Да, да, — продолжал Василе. — Я все хорошо рассчитал. Что ни говори, а двадцать подожженных телеграфных столбов… Знаю, что говорю. Только на заре! Охранники видят, что уже почти светло, и успокаиваются.
— Двадцать телеграфных столбов… Вот какой, значит, у тебя счет! — с горечью проговорил пекарь. — А что у меня на счету? Телеги булок и куличей — чтоб не подохли с голоду господа офицеры? И по чьему распоряжению, если не того самого Волоха? Бедного Сыргие, не знаю даже, жив ли еще, не пал ли от фашистской пули… — От волнения Кику даже закашлялся.
Агаке шел вслед за ними, стараясь не отстать ни на шаг.
— Торопитесь, будто нечистый гонится по пятам, — сказал он, перекладывая с плеча на плечо груз.
— Что ты тащишь, Ион? — спросил Кику. — Наверно, запаковал в мешок всю пекарню с потрохами?
— Будто сам не знаешь, — как всегда спокойно ответил Агаке. — Пожарные принадлежности, помпу… только не ту, которой гасят, наоборот, для чертова дела… прости господи!
— Давай сюда, я тоже немного понесу, — обрадовался пекарь. — Браво, Ион! Я всегда говорил… одной спичкой, но все же лучше вот так.
— Ничего, дотащу и сам, ты знай свое дело… «Браво» нужно говорить Василе, это он собрал штучку по все правилам…
— Браво, Василе, — рассеянно, без всякого энтузиазма проговорил пекарь. — До чего же я дошел, если с такой злостью вспомнил о Сыргие, даже вздумал жалеть… сомневаться, жив или уже на том свете, — со вздохом стал бормотать он.
Они безмолвно шли по ночным улицам, держась, как и прежде, в тени заборов и деревьев. Настороженно прислушивались, стараясь не пропустить подозрительного шороха, голоса или стука шагов… Миновали несколько глухих улиц.
— Здесь остановимся, — сказал Илие. — Значит, Василе, предлагаешь сначала провести операцию номер два? А твое мнение, Агаке?
— Полностью присоединяюсь. — Ион обрадовался возможности ненадолго снять с плеч груз.
— Как ты думаешь, эту… штуку нельзя где‑нибудь спрятать? Тут же, поблизости? — спросил бригадир. — Она очень скоро понадобится.
— Почему нельзя? — ответил Антонюк, взвалив на спину тяжелый мешок и пропадая во тьме вместе с Агаке, торопливо побежавшим за ним…
Вернулись они довольно скоро.
— Все в порядке, — тяжело дыша, сказал Василе. — Можно идги дальше.
— Надеюсь, ты знаешь, к кому идем? — спросил Илие.
— Думаю, что знаю, — ответил Василе. — Дан Фурникэ? Если говоришь о нем, то могу провести более ближним путем.
— Давай! — поддержал его Кику. — И вообще ты пойдешь вперед — разбудишь его. Было бы не очень приятно застать его в постели. Смотри только, чтоб не вздумал хитрить, не преподнес какой‑нибудь пилюли.
— Пусть попробует! — проговорил, удаляясь, Василе.
— Теперь пойдем и мы, Агаке. — Он словно бы предлагал товарищу не дорогу разделить с ним в ночной мгле, а… надежду.
Подыскивая слово похвалы, которого неизменно заслуживал Ион, Кику глянул на своего спутника и внезапно отчетливо понял: что бы ни сделал Агаке, он никогда не рассчитывает на благодарность или признательность.
Ночной воздух, казалось, вместо того чтоб становиться прохладнее, все более накалялся. Но если это только кажется — все из‑за того же, из‑за того, что рядом идет Агаке? Как бы там ни было, пекари хорошо знают, какою бывает ночная мгла, — работают по ночам.
— Что ты молчишь, Ион?
— Что тут скажешь…
Ион Агаке был потомственным пекарем, и пекарня заменяла ему дом — тут было все его хозяйство, добро-имущество: зимой ходил без тулупа, летом — без рубашки. В пекарне — тепло, всегда вдоволь хлеба. Чтоб убить время и хоть ненадолго выбросить из головы заботы, пекари частенько пропускали по стаканчику. Некоторые заводили любовниц, связывались с легкомысленными женщинами, даже с настоящими проститутками. Порой возникали скандалы и драки, после которых рабочих таскали по судам и полицейским участкам. Во все это неизменно вмешивали Агаке, он давал свидетельские показания, порой по самым пустяковым делам, какой-нибудь мелкой краже или неуплаченному счету в трактире….
Трактиры! Дома терпимости! Эти заведения заменяли пекарям дом, стол и постель и одновременно лишали их этого. Семья, крыша над головой не очень привлекали их, почти все они до старости оставались бездомными скитальцами. Конечно, этому более всего способствовали условия работы: печь не должна остывать, тесто — переливаться за край корыта. Не только во время войны, но и в мирные дни работа велась одной бригадой, а это значило: день и ночь, суббота и воскресенье — наравне с другими днями. Жара изнуряла, изматывала пекаря так, что он в конце концов превращался в высушенного сморчка. Жара выжимала из человека волю, вызывала неуверенность в завтрашнем дне. Если он лишится этого теплого, свежеиспеченного каравая, который давал ему и сытость, и тепло в стужу, значит, лишится всего в жизни… Чего стоит один только теплый угол на печи, когда за окном трещит мороз?
