Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья
Из рассказов твоего отца, полагаю, ты, конечно, знаешь все обстоятельства, последовавшие за нашим решением оставить Крым. Твои братья так и не сообщили о себе ни слова. Их судьба до сих пор неведома мне. Признаюсь, я поддался настроениям и желанию Николая, напуганного «зверствами» большевиков и общей атмосферой паники. Люди толпой бежали от неведомого, целиком завися от чужой воли, лишенные собственных мыслей и чувств. Разгул страстей, коварство, злоба, корыстолюбие, страх — все грехи человеческие — главенствовали в потоке, катившемся к черноморским портам. Твой отец князь Николай, которым я всегда гордился (хоть далеко не всегда оправдывал его взгляды и действия), тоже оказался человеком без чести... Мне и сейчас больно вспоминать все, случившееся в те кошмарные дни нашего бегства. Да, я бежал вместе с другими. Глаза мои были словно закрыты. Я мыслил оставить родину, за которую в иные, тяжкие времена не жалел и крови своей. А тогда?.. Да что вспоминать? Рвалось мое старое сердце...
Так, добрались мы до Севастополя, где страсти человеческие и борьба за жизнь достигли апогея. Полагаю, что и ты, дорогая моя внучка, прошла через это, коль оказалась в Париже. Наверняка сама видела и ощутила на себе так называемую «тихую» эвакуацию — на деле вершину позора нашего...
И словно пелена упала с глаз моих. Я человек военный, я — на всю жизнь солдат. Я участвовал во многих кампаниях и, смею надеяться, не раз способствовал победам нашим и славе русских знамен. Но любая война имеет начало и конец. Эмиграция конца не имеет. Эмиграция — великий грех и бедствие народное. Разорванные навек семьи, исковерканные людские судьбы, попранные права и само достоинство человеческое... Как оставить землю своих предков? Родину? Святые родные места? Русское лицо мне всех других милей и дороже, ибо родился и вырос я среди русских людей, русских лесов и полей... Полагаю, что не один я думал так. Но разум большинства был затуманен. Не разум двигал толпой — безумие. И вырваться из этого безумия казалось просто невозможным...
От пагубного шага спас меня случай. В сутолоке бегства столкнулся я с солдатом давно не существующего полка армии русской. Ананий Кузовлев — запомни это имя... Когда твой отец, бросив меня одного, спокойно уплыл за три моря, этот простой, малограмотный человек пришел мне на помощь. Ананий обхаживал меня, как ни один денщик или слуга мой бывший. Время ведь было страшное. Белые сбежали. Красные не торопились почему-то входить в Севастополь. Безвластие, произвол — что может быть хуже?! Человеческая жизнь гроша ломаного не стоит.
Ананий занял для нас какой-то подвальчик, чтобы «пересидеть» и «забиться», как он говорил, умоляя меня лишь об одном: не показываться на улице. Но как только большевики железной рукой стали наводить порядок, я надел свою генеральскую форму и пошел регистрироваться, хотя, вероятно, смог бы сделать это и позднее, в Петрограде. Но — пошел. И был арестован и водворен в тюрьму до производства следствия, которое, как объяснили мои сокамерники (понятен ли тебе сей термин?), ничего хорошего мне не сулило. Единственное, на что я мог рассчитывать, — на судьбу. Но знаешь, меня допросили и... отпустили. Если помнишь, большевики однажды уже отпускали меня, благодаря решительному поручительству покойного доктора Вовси. И вот снова Советы почему-то поверили мне, приказав, однако, снять мундир царского генерала.
Добрались мы с Ананием до Петрограда. Дорога оказалась долгой, трудной, полной смешных и грустных приключений. Об этом в другой раз, Ксения... Но — так или иначе! — добрались. Куда идти? «Как это куда? — удивляется мой спаситель. — У вас же дом имеется. Туда и пойдем...» Ни трамваев, ни конки. Идем пешком по Невскому. Сугробы, копоть, запустение, но дом стоит. Постарел, конечно, и вид у него ничуть не лучше, чем у хозяина. Да и какой я хозяин?!
Заходим в вестибюль. Зеркало разбито, ступеньки выкрошившиеся. На стене лозунг черной краской был писан, но затерт, мелом замазан. Все вроде наше. И все чужое. Конец моей одиссеи. Сел на ступеньку и, поверишь, заплакал — без стыда пишу тебе это. И Ананий сел рядом, молчит. Понимает, добрая душа, какие чувства мною владеют.
Вот такая картина. Я плачу. Ананий молчит. И тут происходит чудо. По лестнице спускается... Кто бы ты думала? Арина! Я решил, что сплю, но глаза мои были открыты. И увидели нашу Арину — она ничуть и не изменилась. «Боже святый! — закричала она. — Барин! Вы ли?»
Мы обнялись — совсем по-родственному.
В наш полупустой дом вселено несколько семей с окраин Петрограда и с завода «Треугольник». Ананию, как фронтовику, тоже разрешено здесь проживать. А я с ним и теперь неразлучен. Живем по-родственному. У красных это называется «коммуна». Оно — любимое слово в наше время. Так и живем. Я с Ананием и Арина (ты снова будешь удивляться!)... с сыном Иваном. Вот история, не так ли?.. Проходят великие потрясения, заканчиваются самые кровопролитные войны, меняются и бесследно уходят в небытие государи, императоры, полководцы. А маленькие (вернее, обычные, рядовые) люди живут. Живут, несмотря ни на что, и находят друг друга, если Бог милостив к ним. Иван доблестно сражался в Великую войну, был ранен, награжден Георгием. Сражался он и в гражданскую войну (так тут называют все бои с белыми, — здесь и Деникин, и Врангель, и Колчак, и Юденич, Май-Маевский, Шкуро и иже с ними), опять был дважды ранен и, как я понимаю, до сих пор имеет какое-то отношение к армии, хотя и ходит в партикулярном платье. Иван получает паек, который отдает в общий «котел», но часто отлучается по служебным делам. Он все такой же — добряк, светлая голова, с ним приятно беседовать. Называет наши споры «уроками политграмоты», «уроками внесения сознания извне», и я только удивляюсь: где и когда он получил столько знаний... Он очень обрадовался, узнав, что ты нашлась. Все наши радуются за меня. Вот бы и приехала сюда, к нам?! К чему русскому человеку эти затянувшиеся «путешествия» по чужим странам? Чего тебе бояться? Уж если меня — генерала — в покое оставили...
Помнишь дворника нашего — Васятой его звали? Существо тихое, добросовестное, услужливым казался. Николай, когда Вася этот в «Союз Михаила-архангела» записался и с гирькой на цепочке по вечерам к Невской заставе отправлялся, его уволил. Так вот: Васята этот, который на третьем этаже нашего дома комнаты занял и за «борца с контрой» себя выдает, узнал меня сразу же. А узнав, донес в комиссариат или еще куда. И меня тем же вечером арестовали и в «Кресты» препроводили. Иван меня вызволил. Ананий, по его словам, Васе «зубы почистил», так и справедливость восторжествовала! Иных инцидентов не было. И слава Богу! Дед твой стал совсем старый и малосильный. Семьдесят пять, милая, не шутки! И подагра мучает, слышу плохо. Посему и ухаживают за мной все. Арина работает в детской «коммуне» с утра до пяти. За чужими детьми ходит — вроде временного приюта эта коммуна, что ли. Арина в такой «коммуне» и командует. Ананий при лошадях в извозной артели состоит — тоже мечтал всю жизнь такую контору иметь. Эта, правда, не его, государственная, но он доволен: при деле, хоть и небольшой, но начальник какой-то.
Короче, все они — трудовой элемент. Один я нетрудовой. С боями выхлопотал и для себя дело. На моей обязанности пустяки сущие: посуду помыть, за керосином в лавку сходить, обе печки вытопить (это только спичкой чиркнуть да вьюшки открыть: дрова уж положены Ариной или Ананием). Вероятно, и впрямь я не внушаю им доверия как рабочая сила. Берегут. Хотят, чтоб ты деда своего еще при жизни его застала, и на ногах, а не в кровати. Так что торопись, дорогая. Это моя самая святая мечта — обнять тебя, пожить, сколько Бог отпустит, вместе с тобой, как жили мы на крымской даче в благословенные и мирные времена. «Tempora mutantur, et nos mutamur in illis»[35] — как любил говорить покойный доктор Вове и. Боже, скольких унесло время! Скольких близких потерял каждый из нас!..
И только тут, в конце моего послания, вынужден я сообщить тебе неприятную весть. Поиски Виктора и Андрея безрезультатны. Надежд не оставляю, хотя один из сослуживцев Виктора, отступавших в арьергарде вместе с его полком, сообщил мне, что подвергнулась их колонна активному обстрелу, была разметана по снежной степи, а поутру, когда уцелевшие стали собираться в виду Севастополя, любимого полкового командира среди них не оказалось. Погиб, видно, внук мой Виктор. Мир праху его! Жив был бы — я уверен! — дал знать о себе обязательно либо в России, либо в заграницах. А вот Андрей жив. Верю, жив! Не так давно во сне его видел: худой, черный как головешка, одежда лохмотьями, а сам смеется — весело так, заразительно, как в детстве бывало. Странно, что вестей нет. Отец — стал фигурой заметной, вокруг великого князя крутится. Это раньше мы все о монархии столковаться не могли (помнишь?). Теперь опять бы поспорили... А может, закинула судьба Андрюшу нашего в такие края, что и письма идут как с луны. Читал я, и в Африке, и в Южной Америке русских офицеров полно. Кто в Иностранном легионе кровь проливает за французов, кто в Бразилии или Парагвае на кофейных плантациях здоровье свое губит, жизнь укорачивает... Я все-таки надеюсь, что судьба сохранила его, что где-то бродит он по свету — живой и невредимый...
