Джон Брэйн - Жизнь наверху

Тут я заметил, что небо начинает светлеть, и с недоумением взглянул на часы. Было три часа утра: я ехал ночью, чтобы избежать пробок, и вдруг на шоссе, неподалеку от Уотфорда, наткнулся на пробку, которую трудно было ожидать здесь в такой час и в такое время года. Светало, теперь я уже мог различить, что нахожусь на вершине холма.

Впереди насколько хватал глаз тянулась вереница машин; из них один за другим выходили люди и, как и я, поглядывали на светлевшее небо. Такого странного освещения я еще никогда не видел да никогда и не увижу. Это был конец — даже сквозь закрытые окна до меня доносились голоса. Все больше и больше людей выходило из машин; они кричали. Теперь они уже не смотрели на посветлевшее небо, а бежали по холму ко мне, широко разинув рты; толстая старуха забарабанила в окна моей машины, она барабанила снова и снова, пока не треснуло стекло; тут я почувствовал запах, совсем такой же, как возле львиной клетки в зоологическом саду; ужас, беспомощность, ярость, отчаяние пронизали меня, а толстая рука все барабанила и барабанила по треснувшему стеклу, и вдоль дороги стояли клены и негде было укрыться. Я рванулся к противоположной дверце,— ручка осталась у меня в руке, и я закричал, еще не сознавая, что кричу во сне, и проснулся, но теперь я уже понял, что все это было во сне, и только никак не мог избавиться от коврика, которым обмотал себе зачем-то шею. Наконец я окончательно проснулся и увидел, что на дворе день, за окном дождь, и я просто задремал после завтрака. Нора сегодня завтракала с одним приезжим актером в «Клене», поэтому я сам подогревал себе тушеное мясо, и запах его до сих пор не выветрился.

Я пошел в ванную и зажег газ; минут десять в кране что-то булькало, а потом в ванну потекла коричневатая струйка воды. Я закурил сигарету и отвернулся: если не смотреть на воду, то минут этак через пятнадцать она пойдет как следует. Я принялся рассматривать себя в зеркало, висевшее на гвозде над умывальником: я весь как-то отек, лицо пошло пятнами, а щеки казались еще более одутловатыми, чем в Уорли.

Я снял пижаму и вздрогнул — из-под двери дуло, и линолеум был совсем холодный. На кухне и в «спальне» горел газ, а ванная обогревалась только ржавой керосиновой лампой, стоявшей возле унитаза. Я снова надел халат, наслаждаясь его теплом.

Кран ожил — я отвернул холодную воду, и бурая струя сразу стала еще темнее. Я посмотрел на нее, потом на бурое кольцо в ванне, которое уже ничем нельзя было отмыть, и понял, что через какое-то время я стану принимать ванну уже не каждый день, а раз в два дня, а потом и раз в неделю. Нора, казалось, не замечала этого, как, видимо, не замечала и зеленых облупленных стен, и омерзительного деревянного сиденья на унитазе, но я слишком долго жил в Капуе. Я погрузился в тепленькую бурую водичку, стараясь как можно меньше касаться краев ванны.

Но когда я вытерся полотенцем и сел пить чай у газового камина в «спальне», на душе у меня немного повеселело: если находиться в ванне было не слишком большое удовольствие, то находиться вне ее было куда приятнее. А выпив чаю и не чувствуя больше во рту привкуса сна, я и вовсе почувствовал себя на вершине блаженства: еще только половина четвертого, а я сижу и ничего не делаю.

Это было именно то, к чему я стремился: отказ от ответственности, уход с общественной арены. Оглядываясь назад, я видел лишь борьбу — борьбу за то, чтобы попасть в дафтонскую среднюю школу, борьбу за то, чтобы получить диплом, борьбу за то, чтобы стать клерком в дафтонском казначействе, борьбу за то, чтобы жениться на Сьюзен, и длительную борьбу, которую я осознал только этим летом и к которой, в сущности, и сводился наш брак. Скоро начнется новая жизнь,— новая жизнь, которая сама пришла ко мне. Наконец-то я живу настоящим и наслаждаюсь минутой. Я провел рукой по подбородку и взял с камина электрическую бритву.

Раздался звонок.

Я не сразу понял, что это за звонок: он звучал как-то мелодичнее, чем телефонный, и был похож на нежный колокольный звон. На секунду мной овладел безотчетный страх, словно я еще спал и был во власти кошмара. За три недели моего пребывания в Лондоне я еще ни разу не слышал этого звука — никто никогда не заходил к нам в квартиру.

Мне не хотелось никого видеть, да и неудобно было показываться кому-нибудь в таком виде — небритым и все еще в халате — это в четыре-то часа дня. Я стоял и раздумывал, стоит ли отворять дверь; точно так же, когда звонил телефон, у меня появлялось желание не поднимать трубку — пусть себе звонит. И все же медленно, нехотя я направился к двери.

У порога стояла миссис Браун в белоснежном макинтоше, туго перетянутом поясом. Я заметил, что ее туфли из черной мягкой кожи совершенно сухи, а зонтик свернут. Ничего необычного в этом не было, поскольку она, очевидно, приехала на такси, но я подумал о том, что не знаю человека, которого бы столь мало волновала непогода. Она выглядела бы точно так же, если бы прошла двадцать миль сквозь пылевой ураган.

— Можно войти? — спросила она.

— Конечно.

Я помог ей снять плащ. На ней было облегающее платье из черного нейлонового трикотажа. Несмотря на седые волосы, что-то в ней напоминало мне Сьюзен, и я с удивлением отметил про себя, что не почувствовал при этом ни ненависти, ни боли, а даже какую-то теплоту.

Миссис Браун села на диван и сложила на коленях руки.

— Вас, очевидно, удивляет, зачем я пришла?

Я улыбнулся.

— Я уверен, что вы без промедления сообщите мне об этом, не так ли?

Она недоуменно поглядела на меня.

— Вы так думаете?

— Вы же пришли сообщить мне, что вы были абсолютно правы насчет меня. Верно? Вы пришли, чтобы, так сказать, оплевать меня, не так ли? Я удивляюсь тому, что вы не явились раньше. А где же ваш супруг? Или он не способен сам выполнить свое грязное дело?

— Он собирался прийти,— сказала она.— Но только совсем из других побуждений.

— Ради всего святого, не говорите мне таких вещей.— Мне внезапно пришло на ум, что все мои слова звучат как-то обезличенно, потому что, обращаясь к миссис Браун, я не мог заставить себя назвать ее по имени.

— Только не богохульствуйте,— холодно сказала она.

— А я и не богохульствую. Ну так говорите, что же вы хотели мне сказать? Можете не утруждать себя и не щадить моих чувств. Никто этого не делает.

— Мне очень трудно,— сказала она.— Очень трудно. Потому что вы так несправедливы к Эйбу и ко мне. Вы всегда были несправедливы.

— В самом деле? — Я закурил. Я много раз мысленно репетировал этот разговор, но сейчас, когда она сидела тут, передо мной, я, казалось, растерял все свои козыри.— И все-таки скажите уж, зачем вы пришли. Только предупреждаю: это меня ничуть не удивит.

Я отхлебнул виски из стоявшего рядом бокала.

— Ваш супруг разговаривал с Тиффилдом, и теперь я уже не получу у него работы. А Тиффилд в свою очередь шепнул кое-кому словечко, так что я не получу приличной работы не только у него, но и нигде вообще. И, конечно, в том, что Сьюзен была мне неверна, виноват только я — ведь я такой низменный человек, такой грубый, такой испорченный. И, конечно, дом и все прочее записано на ее имя. И, конечно, вы наймете хорошего адвоката, и она добьется того, что детей отдадут на ее попечение, а уж вы позаботитесь о том, чтобы они начисто забыли, кто был их отцом…

Я умолк. Я говорил Норе о своих отцовских чувствах — в том числе и о своих чувствах к Барбаре — и ничего при этом не испытывал. Но сейчас, глядя на побелевшее лицо моей тещи, я не мог продолжать.

— Подите сюда,— сказала она.

Я сел рядом с ней. Она взяла мою руку.

— Дорогой мой, мне очень вас жаль. Но, право же, напрасно вы пытаетесь бежать от себя. И ни к чему оскорблять меня. Или Эйба. Да и я пришла сюда вовсе не для того, чтобы причинять вам боль.

— Вы не можете причинить мне боль,— сказал я.— Никто не может. Вы больше уже не в силах меня ранить. Барбара…— Я почувствовал, как при этом имени на глазах у меня появились слезы.— Я не могу теперь видеть Барбару. Не могу теперь ее видеть. А раз я не могу ее видеть, то не могу видеть и моего сына. Ничего у меня не осталось.

— Сьюзен все мне рассказала,— заметила она.

— Напрасно.

Внезапно я понял, что потерпел поражение и что я омерзителен — толстый, небритый, сижу в халате и плачу. Я выдернул свою руку у миссис Браун.

— Пойду побреюсь, если вы не возражаете,— сказал я.— Извините, что я предстал перед вами в таком виде.

— Нечего извиняться,— сказала она.— Я не первый раз вижу небритого мужчину.

Я вставил в розетку вилку электрической бритвы.

— Так она вам все рассказала?

— Она все подтвердила.

Я опустил бритву.

— О боже, как вы, должно быть, ликовали! Глядя на то, как я нянчусь с его дочерью.

— Перестаньте. Никакая она ему не дочь. Вы с таким же успехом могли бы сказать, что Гарри его сын. Произвести на свет ребенка — это еще не все: надо его воспитать.