Адыл Якубов - В мире поддлунном...
— Я должен увидеть и ту несчастную девушку, которую отправили в дар эмиру Масуду.
Я спросил, знает ли он бедняжку.
— Нет, я знал мать этой несчастной…
Я не осмелился спрашивать дальше.
Когда наступили сумерки, шейх удалился в шатер. После вечерней молитвы велено было зажечь свечи, принести бумагу и перо. Я понял, что душа шейха склонилась к сочинению поэзии и музыки, а для этой работы ему нужно было уединение (научным занятиям присутствие учеников отнюдь не мешало).
Я видел, как шейх шептал что-то, тихо покачиваясь и весь уйдя в себя. А я заснул на своем ложе неподалеку от входа…
Пробудился я от какого-то печального напева. Напева, похожего на плач.
В глубине шатра, низко опустив голову, сидел шейх и играл на гиджаке. Слушал его, полулежа рядом на подушках, знакомый бородач Шокалон. В отсвете догорающей свечи я заметил слезы на ресницах и шейха, и Шокалона. Они были сейчас не здесь, может быть, летали они сейчас на крыльях грустной этой песни, над родной своей далекой Бухарой.
Музыка стихла. Шейх вытер ладонью слезы, посмотрев на земляка, улыбнулся.
— Стареешь, и душа становится очень чувствительной, верно, Шокалон?
— Ты не стареешь, мавляна. У тебя получилась такая песня, что за сердце берет. Еще раз, Абу Али!
Шейх глубоко вздохнул, призакрыл глаза.
Сердце болит от разлуки с родным очагом.Способ лечения этой болезни нам незнаком.Рай на чужбине пустынней пустыни родной…О, если б, странником став, я вернулся домой.
— Правду говорят: не став странником, не станешь мусульманином! — сказал Шокалон задумчиво.
— Ты спроси меня, что такое разлука, Шокалон, и что значит быть оторванным от родного очага… Закрою на миг глаза — и сразу оживают в памяти зеленые поля Афшаны, родники и арыки, где мы в детстве купались, улицы Бухары. Все время вижу во сне Джуи Мулиен, наши, родные места. А проснусь — так уже до рассвета нет сна.
— О Абу Али! Абу Али! — воскликнул Шокалон. — И Афшана, и Бухара давно уже не те, что ты знал!
— Печально… Я не могу не верить тебе. Но, что бы там ни произошло, стоит мне закрыть глаза… Нет у меня иной заветной мечты, чем еще раз увидеть родные места, побывать в садах Афшаны, почтить память покойного отца у его могилы.
— Да исполнятся твои желания, Абу Али!
— Ладно, да исполнятся, — сказал шейх. — Ты ложись отдыхай, у меня сон пропал, выйду, похожу немного…
На другой день из Хамадана доставили вьюки, которых мы ждали. Итак, мы взяли путь на Исфахан…»
Из воспоминаний Абу Убайда Джузджани
2Полководец эмира Масуда — воитель и приближенный — Абу Тахир прибыл во дворец задолго до рассвета. Но дворец уже не спал. Горели каменные фонари, мерцали свечи, гремело оружие. По коридорам близ гарема бегали испуганные бледные женщины — гаремные надзирательницы. В иных углах, неслышно ступая, ходили улемы, перебирая тяжелые четки и тихо шепчась. «Ртуть… Ртуть… Красавица из Бухары ночью налила в ухо эмира ртуть», — вот что услышал Абу Тахир.
В комнате перед спальней эмира стояли, стараясь не глядеть друг на друга, врачеватели — на то указывали их длинные белые халаты из легкой ткани и напуганно-настороженный вид. Дверь в спальню была закрыта. Но слабые стоны можно было расслышать и в приемной.
Абу Тахир медленно подошел к двери, прислушался. Резким рывком открыл дверь и тут же, войдя внутрь спальни, захлопнул ее, не дав глухим стонам «выскочить» в приемную.
Эмир Масуд, бесстрашный воин, тот, что в густых джунглях один на один сражался с тиграми, валялся на полу, натянув на голову подол парчового халата: страдальчески жалобный стон потому и звучал так глухо. Над эмиром согнулся в полупоклоне какой-то незнакомый Абу Тахиру врачеватель, в руках которого дрожала лекарственная посудина. Бледнел, дрожал и дворецкий.
Абу Тахир опустился перед эмиром на колени:
— Повелитель!
Эмир засуетился, затрепыхался, как птица в ловушке, высвободил наконец свою голову из халата. Глаза его налились кровью, скуластое, чугунно-темное лицо тронули какие-то синие пятна.
— Абу Тахир! — неожиданно громко и внятно воскликнул эмир Масуд. — Хитрый степняк Алитегин, враг досточтимого моего отца, отомстил… мне! Развратница, им подаренная, налила мне в ухо ртуть. Ртуть, Абу Тахир!.. Где эта развратница в облике ангела? — эмир вдруг повернул голову к дворецкому.
Тот чуть не упал в низком поклоне:
— Она сошла с ума, великий эмир!
— С ума сошла? Надо бы ее живьем закопать в землю! — Эмир упал ничком на ковер, стал опять вертеть головой, дергаться, схватив правой рукой мочку левого уха.
«Вылить хочет ртуть? — подумал Абу Тахир. — Тогда кто же сошел с ума?»
— Даст аллах, все у вас пройдет, мой эмир! Послушайте лучше меня. Я принес вам удивительное известие! Сторож у ворот Табаристан задержал трех неизвестных дервишей…
— Неизвестные? Я мучаюсь здесь, близка моя смерть, а ты мне рассказываешь о каких-то дервишах!
— Великий эмир! Вы не дослушали меня! — обиженно произнес Абу Тахир. — Один из них называет себя Ибн Синой!
— Ибн Сина?
— Да, мой эмир!
Масуд снова встал на ноги, завертел головой, затихшая на миг боль, видно, возобновилась, и он опять схватился за ухо.
— Где Ибн Сина, если это он? — простонал эмир. — Привести его немедленно! О творец! Может, чудотворной рукой этого исцелителя ты уберешь страшную боль?
Абу Тахир со всех ног кинулся вон из спальной комнаты.
А Ибн Сина вместе с Абу Убайдом в это время сидел у большого водоема во дворцовом дворике, смыкающемся с огромным садом. Тихо плескалась вода, отражаясь на мраморных стенках темными, причудливыми тенями, — солнце еще только-только начало свой вечный путь в небе. Чинары и вязы были окутаны его алым свеченьем. Птицы, соскучившиеся по солнцу, распевали во всю свою силу, перебивая откуда-то долетавшие и в тихий дворик стук сабель и щитов, хриплые выкрики: «Бей! Коли! Руби!» — это, видно, сарбазы упражнялись во владении оружием на майдане с противоположной стороны дворца.
Вчера после вечерней молитвы Ибн Сина, Абу Убайд и Шокалон подъехали к воротам Табаристан. У Ибн Сины не было желания открывать свое имя, он собирался вместе со спутниками обойти улицы города, посмотреть, порасспросить людей, выяснить, где правда, а где небылица в этих разговорах о пришествии в Исфахан чумы. Конечно, он намеревался заглянуть к младшему брату Абу Махмуду и в бывший свой дом, который стоял на тихой тенистой улочке неподалеку от библиотеки и дворца, за мечетью Шахристана — той «чистой», «богатой» части города, которая располагалась на восточном берегу Зарринруда, В Исфахане, как и в Бухаре, было двенадцать ворот. Больших, высоких — через них могли свободно пройти горой нагруженные слоны. Прежние стражи хорошо знали Ибн Сину. Но ныне прежних стражей не было. «Я — Ибн Сина», — сказал Ибн Сина, на что никакого внимания не было обращено. Путников продержали всю ночь перед воротами. На рассвете появился какой-то сарбаз, нос и рот которого были обмотаны черной тканью. «Я — врач», — сказал Ибн Сина.
Их пропустили. Один из сарбазов повел Ибн Сину по городу.
То ли спал еще город, то ли покинули его люди, — всюду было тихо, всюду настороженное безлюдье. Впрочем, нет, на перекрестках улиц копошились какие-то черные тени. Нет, то не тени, а сарбазы, которые сволакивали на площадки гузаров[82] трупы людские. Сарбазы, в тяжелых черных халатах, с черными повязками на лицах, с вилами и крючьями в руках, прочесывали узенькие улочки, осматривали полуразвалившиеся лачуги, подбирали мертвецов, поддевая тела вилами и крюками, закидывали их на телеги, а потом вываливали в заранее отведенных местах.
О аллах! Все рассказанное Шокалоном оказалось сущей правдой! Жестокой правдой!
Ибн Сина хотел раза два остановить лошадь, но сарбаз, размахивая плетью, запретил это делать.
Пересекли площадь Накши джахон, где особенно высока была гора свезенных мертвых тел: показались высокие порталы библиотеки Хисар — любимое место Ибн Сины, в последние годы его жизни в Исфахане единственное любимое место, где отдыхал он от забот по поддержанию власти Ала-уд-Давли, где душа его находила покой, а мысли текли свободно и сладко. Тут он закончил «Аль-Канон», работал над «Книгой знаний», тут и у себя дома, что находился близко к библиотеке. Но что это? Высокие порталы Хисара открыли неприглядную картину: купола библиотеки обвалились, в здании чернели провалы. Значит, и библиотека сгорела, как и торговые ряды за ней. Ну да, в городе во время осады многое сгорело. «И мой дом, как мне говорили».
Ибн Сина в тоске и тревоге повернул коня вправо, к своей улице, но сарбаз опять жестом приказал: «Не отставайте от меня!» Еще бы чуть-чуть проехать, и Ибн Сина увидел бы свой дом (он горел, да не сгорел), увидел бы родных, узнал бы, жив ли младший брат. Не смог разузнать. Не дали увидеться.
