Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
— Да хранит господь вас всех! — снова сказал священник, подходя к двери, и ещё раз благословил наш дом.
Глава третья
ОГНЕННЫЙ КОНЬ
История и фортуна всегда благоволили к первенцам мужского пола, их считали достойными наследниками всех царств мира. Моему старшему брату Онику оказывалось предпочтение во всём, несмотря на то, что я был и ростом не ниже, и в силе ему не уступал. Чтобы доказать это, я дрался с ним каждый день. Я и в школе не отставал от него, хотя первым в классе всегда считался он. Меня никогда не наказывали. Ни один из учителей ни разу не побил меня линейкой по рукам за опоздание или незнание урока; мне ни разу не пришлось стоять в углу на коленях за бумажные птички.
И вот наступило ещё одно лето — уроков не будет целых три месяца! Вместе с остальными мальчиками из третьего класса мне выдали табель об успеваемости. С криком радости проносились мы по крутым улочкам и по традиции праздновали свободу, разбивая чернильницы о булыжник. Бегая по улицам, я время от времени поглядывал на небо и предвкушал предстоящие каникулы в деревне. Я представлял, как нахожу в тихой лесной чаще птичье гнездо с ещё тёплыми на ощупь маленькими яичками в синих пятнышках или в бледно-коричневую полоску, как подстреливаю воробьев из рогатки и как перехожу вброд ручей. Жаль, что немногие мальчики из моего класса смогут провести каникулы в деревне.
Когда я ворвался в дом, держа в руке свёрнутый в трубочку табель, мать шила на зингеровской швейной машине. Я гордо протянул ей табель. Мама очень удивилась, увидев, что по поведению у меня самая высокая оценка — десять.
— И как это только тебе удаётся их обмануть! — сказала она. — Я пойду к директору и попрошу снизить оценку до нуля.
Я ужаснулся:
— Мама, но я ведь в самом деле хорошо веду себя в школе!
Я всегда чувствовал большую ответственность перед посторонними за поддержание чести нашей семьи.
Мать согласилась не жаловаться на меня, когда я дал ей слово так же хорошо вести себя дома — большего обещать я ей не мог. Тогда, как бы в награду, она сказала:
— Возьми, примерь это, — и протянула синие штаны, которые шила.
Стоило мне посмотреть на них, как я тотчас узнал старые брюки Оника. Мама покраснела и смутилась. Её трюк не удался. Она их перешила и пыталась выдать мне за новые.
— Ты погляди на эту заплату сзади! — негодующе запротестовал я.
— Да она крошечная, с булавочную головку, никто и не заметит. Будешь носить в деревне.
Отец всегда гордился моим братом Оником и сестрой Нвард и никогда им ни в чём не отказывал. Но он никогда не гордился мной: я не играл ни на одном музыкальном инструменте, не читал и не понимал классического греческого, да и в арифметике не блистал. Что же касается отца, он считал предметами первостепенной важности только музыку, классический греческий и математику. Все его клиенты-греки знали, что Нвард — первая ученица в классе по греческому. Отец был большим поклонником греков, их языка и культуры. Жили мы на греческой улице, и некоторые армяне даже считали, что мы больше греки, чем армяне.
Вот и мама теперь очень сильно меня обидела. Если Нвард и Оник были «папиными детьми», то я и моя младшая сестра Евгине были «мамиными». Чаша весов склонялась в пользу Оника и Нвард, ибо слово отца было законом в нашем доме.
Отвергнутые Оником штаны стали кульминацией того невнимания и дискриминации, которым я подвергался. Я надел их только потому, что вспомнил о бедных и нищих ребятишках, которые мечтали бы носить такие.
— Посмотри, как они на тебе хорошо сидят, — сказала мама, подтягивая их. Оник был полненьким, а я таким худым, что штаны всегда с меня сползали.
Я встал перед зеркалом и вздохнул. «Почему я не такой же красивый, как Оник или Нвард?» — подумал я. Я был гадким утёнком в семье: смуглый, на макушке торчит пучок чёрных волос, как бы я их ни смачивал. Оник, напротив, был светлым, с мягкими каштановыми волосами, а Нвард — блондинкой. Все говорили, что я совершенно на них не похож.
Держа под мышкой скрипку, чинно вошёл Оник. К нему ходили два частных учителя. К Нвард тоже. Отец так много тратился на них. А меня он не замечал. Никто не принимал меня всерьёз. С тех пор, как Оник, продекламировав стихи, получил от патриарха Завена, главы нашей церкви, корзину груш, он возомнил себя важной личностью. Подумаешь, я мог бы продекламировать лучше него, только он знал стихи с очень трудными словами, потому что был двумя классами старше меня да ещё занимался с частными учителями.
— Сегодня зеленщик не пришёл, — сказала мама. — Пусть кто-нибудь из вас сбегает в овощную лавку и принесет оху[3] гороха и три пучка петрушки.
— Мне нужно заниматься на скрипке, — сказал Оник.
Конечно, идти пришлось мне. Все мелкие поручения выпадали на мою долю. После того, как я принёс петрушку и горох, мне ещё пришлось притащить два ведра воды из общественного источника, будто гордости у меня никакой.
Наконец я освободился и мог поиграть. Антула и Пенелопа Персидес позвали меня поиграть с ними в классы. Нежная блондинка Антула была моей возлюбленной. Я собирался на ней жениться, когда подрасту. В семье Персидес, наших соседей-греков, было шесть дочерей, каждая из которых могла бы свободно позировать Праксителю[4], настолько они все были прекрасны. Но играть с Антулой и Пенелопой мне не хотелось. Я же был мальчиком в конце концов и мне надо было доказать своё мужское превосходство. Но они упросили меня, и я согласился.
Их старшей сестре Хелене было двенадцать, и она уже с нами не играла. Сидела на пороге дома и наблюдала за нашей игрой.
— Посмотри в зеркало! — рассмеялся я, показывая на её штанишки. Так кричали дерзкие мальчишки, вроде меня, увидев штанишки девочек. Хелене зарделась и опустила юбку.
— А ну, подними, — сказал я, — дай мне снова посмотреть в зеркало!
Хелене высунула язык, выразив этим полное пренебрежение ко мне.
Я поднял тяжёлый деревянный башмак с кожаным ремешком, брошенный кем-то на улице, и швырнул в неё, без всякого желания попасть, а так, проказы ради. К моему ужасу башмак угодил ей прямо в глаз. Хелене с криком вскочила. По её лицу струилась кровь. Я стоял как вкопанный и смотрел на неё, окаменев от страха и угрызений совести. Неужели она ослепла? Антула и Пенелопа потеряли дар речи. Они ничего не говорили. Слишком хорошо были воспитаны. Настоящие маленькие дамы.
Игра закончилась. Все выбежали посмотреть, что случилось.
— Ах, боже ты мой! — закричала мама, вбежала в дом и выскочила оттуда с бинтами и йодом, чтобы перевязать Хелене рану. Она грозилась вызвать полицию.
— Даже тюрьма слишком хороша для тебя! — сказала она. — Чтоб тебе в геенну провалиться!
А Нвард, заламывая руки, направо и налево извинялась.
— Погоди, вот вернётся отец, — сказала она мне.
— Дурак! — сказал Оник.
— Дикарь! Варвар! — прибавила Нвард.
Кинувшись домой, я помчался наверх в спальню и захлопнул за собой дверь.
Теперь я отверженный, и никто больше со мной не заговорит. Уткнувшись лицом в подушку, я ждал, пока явится полиция и заберёт меня в тюрьму.
Все полицейские были турками, они носили серые овечьи папахи с полумесяцем и звездой и огромные револьверы на боку. Неподалёку от нашей улицы находился полицейский каракол[5]. Мне не раз приходилось видеть арестантов, чьи ноги были скованы тяжёлыми цепями. Я даже видел, как вешают преступников на майдане — центральной площади города, и мне мерещились их голые ноги, болтающиеся из-под длинных белых одеяний и приколотая к груди бумага с перечнем их преступлений. Судья-турок приговорит меня к тюремному заключению, а потом они закуют мои ноги в эти ужасные цепи. «Ну и пусть меня повесят, — сказал я себе, — умру как герой».
Я представил, как иду по нашей улице в наручниках, сопровождаемый двумя полицейскими; губы мои твёрдо сжаты, а голова высоко поднята. А все вокруг говорят:
— Он мальчик плохой, но храбрый.
В комнату влетела ласточка, заметалась по комнате, а затем вылетела. Это была моя ласточка, одна из той парочки, что свила гнездо в нашей верхней прихожей, потому что весной мы оставляли двери и окна распахнутыми. Теперь эта ласточка стала моим единственным другом. Она сказала на своём языке, что будет навещать меня в тюрьме и приносить весточки, как ласточка в рассказе «Счастливый принц» из армянской хрестоматии. Меня глубоко растрогала эта чудесная сказка. Комната ярко осветилась отблесками огненно-красного заката. Я прищурился и увидел в темнеющей комнате мириады светящихся, призрачных видений — они исчезали, появлялись, переплетаясь и перетекая друг в друга: то это были большие бабочки, то летающие шары, то пурпурный дым, уносимый таинственным ветром, то розовые лепестки, дождём осыпающиеся с каких-то невиданных деревьев, то молниеносно скачущие огоньки, а то прозрачные замысловатые узоры, плетущие вокруг меня воздушную паутину.
