Адыл Якубов - В мире поддлунном...

Когда Абу Али приехал к ним, он, Абу Райхан, считался во дворце Мамуна самым авторитетным ученым, неизменно руководил собраниями мудрых умов.

Мамун Ибн Мамун был человеком слабым, хилым да и трусоватым. Султана Махмуда боялся до дрожи, потому как «покровитель правоверных» умело расшатывал прочность этого трона — и угрозами, и подкопами тайными. Боялся Мамун грома и молнии. Боялся толкователей снов, хотя по дворцу шатались гадалки, колдуны, знахари, толкователи и заклинатели. Изредка хорезмшах участвовал в собраниях ученых, но потом, чтоб смыть свой грех, выпрашивал прощенья улемов — их он тоже страшился. Кстати, и ученые наводили страх на властителя Хорезма, особенно когда вели разговоры о природных явлениях, о постоянстве бедствий, приносимых ветрами ураганными, или наводнениями необузданной реки Джейхун, или страшными моровыми болезнями.

Абу Али был тогда молод. Но сразу же завоевал уважение ученых логичностью и красноречием: назубок знал он труды по медицине и философии: О чем бы ни говорили, что ни обсуждали бы тогда на встречах совета мудрецов, всегда он был подготовлен к диспуту и способен высказать обоснованное собственное суждение. Бируни всякий раз, когда думал об Ибн Сине, о своих спорах с ним, вспоминал со стыдом, как допускал по отношению к младшему собрату упреки нетактичные и даже иной раз грубые. Что же сделаешь — тоже бывало. «Из-за чего такое случалось у меня? Из-за чувства соперничества, зависти, недостойной истинного ученого? — думал Бируни, страдая. — Или Ибн Сина зазнавался?.. Ибн Сина никогда не зазнавался. А ко мне никогда не проявлял ни малейшего неуважения».

Еще в Бухаре Абу Али назвал Абу Райхана учителем, и много лет спустя, когда встретились они в Гургане, вновь Бируни для Ибн Сины был — «мой учитель». А он, Бируни, в своих письмах допускал… особенно в спорах о «Метафизике» Аристотеля и о причинах того, что тела при нагревании расширяются, а при охлаждении сжимаются… он, Бируни, стыдно вспомнить… насмешничал над Ибн Синой… По просьбе дочери Кабуса Ибн Вушмагира, правителя Джурджана, Ибн Сина написал рассуждение, касающееся способов измерения расстояний. Так он, Бируни, этот трактат не посчитал тогда за серьезный труд, послал уничижительный «отзыв». Почему?.. Не потому ль, что распространенная, очень распространенная среди поэтов и среди ученых та самая болезнь, имя которой — зависть?..

И чем ближе подходило время встречи ученых, тем сильней мысли о собственных ошибках, о собственных несовершенствах мучили Бируни.

Дорога из Газны в Тегинабад вилась меж невысоких, спокойно-овальных, заросших травой и кустами холмов, порою выскакивая на ровный простор, порой ныряя в узковатые ущелья, прорытые резвыми, шумливыми речками среди холмов покрупней — предвестников настоящих гор, близко отсюда расположенных.

На второй день пути, вечером, Бируни и все, кто с ним был, остановились на ночевку у высокого холма, в предусмотрительно устроенном здесь большом, рассчитанном на многолюдные караваны, бекате[81] с хорошим водоемом — Сардоба. Тут же внимание ученого привлек и холм с вершиной, подобной огромному, правильной формы, куполу. Уже издалека завидел этот холм Бируни, и опять вспомнилась ему вершина близ Нанды в Индии. Его охватило странное волнение. После разбивки стоян ки он с согласия мушрифа отправился наверх.

Солнце уходило за горизонт, мир купался в его те лых последних лучах. Постепенно оставались внизу, по мере того как он поднимался, отары овец, пасшиеся по склонам, стреноженные лошади, шустрые козы, ловко скачущие с камня на камень. Остался внизу и дым костров, разожженных на стоянке у подножия, и даже, казалось, запах степной полыни не доставал до вершины… Ну, вот вершина… Да, точно! Та вершина, в Индии, такая же была зеленая и правильной формы. Идеальная точка для наблюдения. До сих пор он помнит: каждые сто шагов наверх — и горизонт отодвигается, появляется новый простор. Сто шагов еще — новая высота, новый простор, новая линия горизонта: мысленно проведем черту, мысленно определим угол восхождения…

Да, уж так устроен разум человека, что в любом случае — удобном и неудобном — собирает мелочишку наблюдений, заталкивает их в неисчерпаемые и никогда не заполняемые доверху кладовые мозга. Там до поры до времени они и лежат, как жемчужины на дне морском, но вот толчок, прыжок, нырок — они освобождены, явлены солнцу, вспыхнули и засверкали. И, не выходя из обсерваторий, составляя там таблицы движения звезд, он неоднократно возвращался к мысли о шаровидной форме Земли. Но тогда, на горе у Нанды, произошел у него в голове словно нырок в тайну. Сидел он на большом камне, смотрел на солнце, думал. Вечернее солнце уходило за горизонт, холмы окутывались белым туманом, и солнце среди тумана светило расплавленным золотом.

Вот золотой этот таз стал медленно тонуть в белотуманном пространстве с едва видимым краем горизонта. Но Бируни знал: поднимись он выше горы, выше точки-камня, на котором он сидит, и окажется, что солнце продолжает сиять над линией горизонта! Но это значит, что не только параллели горизонтов, но и сами плоскости, в которых можно прочертить линии горизонтов, искривлены, как это бывает… на поверхности шара. Мало того, признав шарообразие Земли, наука может по ритмам понижения горизонта и соответствующим таблицам суметь вычислить величину окружности этого шара…

И мысль рвалась дальше — беспокойная, кощунственно дерзкая. Почему земной шар единственный? Почему не предположить, что среди шаровидных тел Вселенной не меньшее стоит в центре мироздания, но большее, — не Земля, а Солнце, которое, что можно доказать математически, по величине больше и Земли и Луны? Но тогда и картина мира получается иная, чем — страшно сказать — в богословских книгах!

Бируни свои рассуждения на сей счет еще не объявил, опасался: пожалуй, не одни богословы-улемы, но и знаменитые астрономы не смогут вникнуть в ход его мыслей о мироздании.

Увы! Тайны, разгаданные им, — для других все еще тайны. И даже то, разгадал ли он их правильно, обсудить не с кем. Вот что особенно мучительно. Нет у него никого, кто бы мог понять и оценить смысл его догадок! Нет спутника, нет друга! Как горька, оказывается, жизнь, когда в ней нет друга, равного тебе по уму и страсти исканий, такого, кто мог бы со знанием дела разделить с тобой радости и печали твоих открытий, твоих поисков. Эх, был бы сейчас рядом Ибн Сина!..

Так снова к Абу Али вернулся мыслями Бируни, снова. И гора близ Нанды исчезла из сознания.

Золотой таз солнца совсем уже ушел в землю, и закат оставил глазу только горсточку затухающих угол ков.

Бируни, опираясь на палку, поднялся.

Долго, не торопясь, спускался он к стойбищу. Там было много огней, там горели костры, ярко и весело.

В отдельной комнате, в которую его поместил курносый мушриф, истинный глава их отряда, еле теплился маленький масляный фонарь.

Какой-то старик в пестром чекмене и в дервишской шапке, черный мешок под боком, сидит у чуть освещенной стены. Бируни почему-то сразу догадался, кто это.

— Маликул шараб?!

— Слава мудрейшему из мудрых! Неужто узнал?

Отодвинув черный хурджун, Маликул шараб поднялся. Лицо совсем обросло, сам похудел, сгорбился, но глаза так и сверкают, да и вином от него припахивает.

Бируни раскрыл объятия:

— О создатель! Откуда тут появился сей дервиш? Из тюрьмы или прямо из питейной?

Маликул шараб скинул старую шляпу, вытер ею лоб.

— Странные слова говоришь, мудрейший из мудрых.! Для Маликула шараба и зиндан питейная! Хочешь? И тебе налью!

Развязал кушак, а под ним оказался спрятанным маленький бурдюк. Взболтнул его — булькнуло.

Бренный мир — зиндан огромный, это знай.Не скажу, что мир загробный — это рай.Сильный здесь таким же сильным там пребудет.Пей, бедняк, здесь пить удобней — это знай.

Передавая бурдюк Бируни, закончил уже не стихами:

— Этот мир пройдет, как чесотка. Ну-ка, Абу Райхан, глотни.

Бируни рассмеялся. Но не до веселья было. Маликул шараб только на первый взгляд выглядел эдаким неунывалой. Вглядись — и совсем иное впечатление возникает: болезненно бледное лицо, черные ободья вокруг глаз. Да и вина в последние годы сам «повелитель вина» пил мало, сколько бы ни восхвалял веселящую влагу. А теперь будто нарочно опьяняет себя, заглушить в себе что-то хочет.

— Что с тобой, Маликул шараб? Скажи — «слава аллаху!». Ведь ни один правоверный не выходил живым из главных султанских подземелий. А ты вот вышел.

— Э, Абу Райхан! У твоего покорного слуги сердце обливается кровью не из-за зиндана! Даже не из-за кнута, которым щедро меня угостили там! — рывком снял с себя Маликул шараб старый чекмень, и на груди и спине его владельца увидел Бируни багрово-синие полосы.