Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Вы все тоже значите для меня больше, чем думаете. Без вас я был бы очень, очень одинок, а одиночество — внутреннее, когда вокруг люди, — переносишь тем хуже, чем становишься старше. Всеми силами желаю тебе никогда не знать его.
Крчма чуть ли не силком втолкнул Пирка в комнату следом за хозяйкой дома, и того поразили размеры помещения. Нечто подобное Пирк видел разве что в исторических замках и дворцах.
— Вот я и привел вам четвертого! — возгласил Крчма. — Пришлось тащить за крылышко, иным способом не получалось. Мой бывший ученик Павел Пирк — пан доктор Штурса — пан инженер Плефка.
Пирк пожал руки ученым людям и тотчас забыл, кто из них кто. Не по себе ему тут было. Три высоких окна, два огромных ковра, старинная мебель, на черном рояле в углу золотыми буквами фирма: «Стейнвей». Два ряда картин на стене, между ними посередине посмертная маска Бетховена в лавровом венке, на инкрустированном комоде гипсовый бюст — конечно, какой-то музыкант, но кто?..
— Думаю, господа, я попал сюда по недоразумению, но что поделаешь, когда Роб… когда пан профессор настаивает…
— Он хотел сказать «Роберт Давид», так меня прозвали эти шалопаи, и с тех пор прозвище так и осталось за мной, хотя нынешние мальчишки и девчонки уже не знают его смысла.
— Если кому дают прозвище, как правило это означает, что родители плохо выбрали ему имя, — сказал доктор Штурса, поглаживая свою бородку.
Да, приятель, а мы с тобой, видать, не очень-то сойдемся, больно вид у тебя пренебрежительно-снисходительный, будто хочешь сказать: коль иначе нельзя, ладно, снизойдем до плебея… Зато к инженеру Плефке Пирк с первого же взгляда почувствовал симпатию: старый господин с брюшком, на большой голове гнездо всклокоченных, с проседью, волос, его плохо сидящему пиджаку не помешала бы чистка…
— А мы в гимназии прозвали нашего немца «Крамбамбули», собака был отменная, — проворчал Плефка из своего кресла; пожелтевшими пальцами он скручивал сигаретку, причем половина табака сыпалась на ковер.
— Пан инженер строил железные дороги в Австрии еще во времена Франца Иосифа — такие, по каким теперь Павел Пирк водит поезда, — объяснил Крчма — отчасти Пир-ку, отчасти остальным.
Бедняга Роберт Давид изо всех сил старается, хочет, чтоб я поскорее освоился — однако с этим бородатым типом дело у меня туго пойдет!
За курительным столиком выпили кофе, поданное хозяйкой дома. Сам хозяин взял Крчму под руку, отвел в сторонку.
— Как здоровье супруги? — расслышал Пирк вопрос доктора.
— Ничего. Я бы сказал, сейчас у нее относительно спокойный период. Представьте, она даже хочет, чтоб я принял эту командировку во Францию. Сначала — ни за что на свете, а теперь… Одним словом, женщин не поймешь.
— Главное — пусть не злоупотребляет люминалом. Максимум три таблетки в день, а лучше ни одной.
Затем все перешли в противоположный угол, где уже стояли четыре стула с четырьмя пюпитрами для нот. У Пирка душа в пятки ушла.
— Еще фаз предупреждаю — это недоразумение! — Он вынул из футляра скрипку, мысленно проклиная Крчму и самого себя: и чего, дурак, дал себя уговорить!
— Ну, ну, не так все страшно, — подбодрил его доктор Штурса. — Это что у вас, французская, «бернарделька»? — он внимательно осмотрел Пиркову скрипочку.
— Да нет, скорее «стейскалка». По имени скрипичного мастера из Седлчан — мой батя с ним знаком.
Уселись, раскрыли ноты с квартетом «g-moll» Гайдна. Первая скрипка — Штурса — задал тон, все стали настраивать инструменты.
— Сегодня у нас будет слушатель — профессор Мерварт. Он попозже придет, — заявил Крчма.
— Этого еще не хватало… — буркнул Пирк.
— А ты не бойся. — Крчма устанавливал ножку своей виолончели в незаметное углубление в паркете, куда он всегда упирал свой инструмент. — Если кому и надо его бояться, так это мне. А глянь-ка — боюсь я? Не боюсь!
— Вы привыкли к нотам? — поинтересовался для верности Штурса, кинув озабоченный взгляд на Пиркову могучую лапу.
— Читать умею.
— О, я не в том смысле, — поспешил как бы извиниться хозяин дома. — Просто некоторые музыканты предпочитают играть по памяти.
Крчма поджал губы — видно было, что о хозяине он думает свое.
— Ну что ж, друзья, начнем, пожалуй!
Ладно, покажу же я тебе, коли ты такой! — И Пирк свирепо глянул исподлобья на «пана доктора».
А тот обвел всех сосредоточенным взглядом — так оглядывал свой оркестр Тосканини — и движением всего тела задал первый такт. Но через некоторое время он постучал смычком по пюпитру, прерывая музыку:
— Еще раз сначала, ладно?
— Чуточку более sordino[58], — перегнувшись к Пирку, тихо проговорил своим прокуренным басом Плефка, — а то я плохо слышу, что сам играю.
— Павел привык играть соло, — объяснил Крчма.
— Можно ли ожидать, что мы сыграемся с ходу? Но все пойдет на лад: courage, jeune homme[59].— И Штурса улыбнулся Пирку.
А ты и не подозреваешь, что этот самый jeune homme с удовольствием стукнул бы тебя!
Играли четвертую фразу, когда раздался звонок. Музыканты все же доиграли пассаж, тем временем хозяйка дома ввела Мерварта.
— Ради бога не прерывайтесь, мне так неловко — я помешал… буду сидеть тихо, как мышка!
Мерварт опустился поодаль в кресло, пани Штурсова вышла приготовить для него кофе.
Когда закончили, Штурса представил Мерварту Крчму и Пирка; с Плефкой профессор оказался знаком — видимо, был здесь не в первый раз.
— Так, это была генеральная репетиция, а теперь повторим все уже на публике! — решил первая скрипка Штурса,
— Мы тренируемся перед выступлением в Рудольфинуме на «Пражской весне». Только придется нам купить для Йозефа новые штаны. — Крчма постукал смычком по колену Плефки. — В таких замызганных его на сцену не пустят!
— Крамбамбули! — буркнул Плефка. — Все учителишки на один лад…
Заиграли сначала. Пирк уже освободился от скованности, играл с воодушевлением, во время andante cantabile[60] даже так широко размахнулся, что задел локтем Штурсу, тот слегка отодвинулся.
Отзвучали последние тоны — из угла, где сидели зрители, зааплодировали две пары рук:
— Превосходно!
— При том, что пан Пирк играет с нами впервые, — обратился к жене доктор Штурса, — не правда ли, мы катили в темпе?
— Прямо как паровоз, — вставил Пирк.
— А что скажете о его игре вы, пан профессор, как непревзойденный слушатель? — спросил Крчма у Мерварта, в то время как Пирк, поспешно и шумно укладывая свою скрипку в футляр, думал про себя: когда же оно кончится, это радостное умиление, словно над младенцем, у которого прорезался первый зубик!
— Не знаю, имею ли я право высказывать свое суждение, когда сам я всего лишь сквернейший музыкант. — Мерварт закурил сигарку. — Но если вы настаиваете, то в игре пана Пирка я улавливаю тяготение к фольклорной интерпретации в лучшем смысле этого слова.
На столике появились коньяк и водка; сделали перерыв, после которого квартет сыграл еще что-то из Генделя.
— Рад, что мне представился случай познакомиться с вами, — расслышал Пирк слова Крчмы, обращенные к Мерварту, когда оба ненадолго оказались как бы наедине. — В вашем институте работают сразу два бывших моих ученика — Навара и Герольд.
Уже только один,
— Как это?
— Пан Герольд ушел от нас.
— Его заставили? — удивился Крчма. — Это в связи с тем несчастьем?
— Он ушел по собственному желанию.
— А Мариан Навара?
Мерварт вздохнул, отвел Крчму в сторону, оба уселись на музыкантских стульях, будто собрались играть дуэтом, но и на этом расстоянии Пирк слышал их разговор.
— Вы, верно, знаете — Навара мой протеже, — говорил Мерварт. — Тем более мне досадно, что у него такие неприятности; ведь он заслуживает только уважения за то, что так много трудится у нас, совмещая работу с учебой, но, помимо всего, это очень одаренный юноша… — Мерварт помолчал, рассеянно глядя на гипсовый бюст молодого Шопена. — Его, правда, ослепляет блеск современной аппаратуры, он переоценивает значение технических средств, ему кажется, что без электронного микроскопа и с места не сдвинешься, но в остальном он обладает почти всеми свойствами, которые я называю «пять пе»: фантазией, здоровым честолюбием, страстной увлеченностью — если надо, он простоит за экспериментом хоть три ночи подряд, забыв даже о своей девушке. И при всем том — что весьма удивительно в его годы — в нем уже теперь есть необходимая доза научного скепсиса, свойство сопротивляться мгновенному упоению, когда кажется, будто дело идет на лад…
Крчма с огорчением разглядывал мешочки морщинистой кожи под светло-голубыми глазами профессора.
— Ни одному из моих прежних помощников мне не удалось так рано привить убеждение, что самые многообещающие выводы ничего не стоят, пока они не доказаны рядом цифр, — продолжал Мерварт. — А у Навары я чувствую способность, которую назвал бы симптомом подлинно талантливого ученого: он умеет толковать незаметные на первый взгляд явления самым необычным образом. Мне будет грустно — а для него это станет катастрофой, — если нам придется расстаться: ведь Навара, при всей своей молодости, находится в самом продуктивном периоде. Он еще не так много знает, но именно в этом порой и преимущество:, обширная эрудиция, слишком большое количество заученных, затверженных истин могут у некоторых людей сильно ограничить способность к самостоятельному выбору в научной работе. Крчма вынул сигару, но от волнения забыл зажечь.
