Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья
— Венделовский. Альберт Николаевич.
И спокойная интонация его голоса, и весь его облик понравились Ксенин. Она протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.
— Альберт Николаевич, доверенное лицо барона Врангеля, — пояснил князь, с некоторой даже гордостью за подобное знакомство. — Мы познакомились в Шуаньи, он часто бывает в Париже.
— Вы военный? — Ксения была уверена в ответе: наверняка герой из лейб-гвардии штаба, который и сохранился потому, что всегда был далек от окопной жизни. А может, моряк? Моряки, независимо от жизненных обстоятельств, всегда остаются корректными, спокойными и вежливыми.
А Венделовский, любуясь Ксенией, пытался вспомнить, что связано у него с этой красавицей, у него или у кого-либо из его друзей, — ведь он видел раз или два это лицо. Он заставил себя отвлечься от этих мыслей и ответил ей:
— Все русские — генералы. И государевы приближенные не ниже сенатора. Все не у дел, все с претензиями, считают, мир им обязан: остановили большевиков, не допустили захвата Европы. Только и делают, что, ничего не делая, ждут, пока властители наших дум и душ укажут «место сбора и сроки явки». В этом смысле и я офицер. По общей судьбе. Но в душе я глубоко штатский человек, Ксения Николаевна.
Ответ понравился Ксении, хотя и содержалась в нем недоговоренность. «Возможно, жандарм? Интеллигентный жандарм. Во время войны они называли себя контрразведчиками. Как тот садист, Издетский... Может, он знал и дядю, и то, что с ним произошло?..»
— Я рада нашему знакомству, Альберт Николаевич, — сказала Ксения спокойно. — Вероятно, мы еще увидимся.
— Почту за честь. Очень хотел бы, — столь же спокойно ответил Венделовский.
Откланялись и разошлись. И отец повел Ксению через зал к входу, где стояла группа людей в военной форме, в центре которой возвышался над всеми генерал-майор с солдатским Георгием на мундире и знаком «ледяного похода». Ксению поразило его лицо, обтянутое серо-желтой кожей, и совершенно лысая розовая голова, пересеченная глубоким шрамом от сабельного удара, начинающегося возле уха. Увидев Белопольского, он, широко раскинув руки, сделал два шага в его сторону.
— Ба, князь, — сказал он простуженным голосом. — Рад видеть! — он улыбнулся, отчего лицо его стало еще неприятнее. — Вы с дочерью? Позвольте представить вам и мою красавицу. Вот в свет вывел: она молчальница, скромница — поэтому и в Париже с тоски чахнет. — Он покрутил головой, окликнул: — Дарья!
Приблизилась невысокая, невзрачная девушка, почти девочка, поражающая худобой. Представилась:
— Дарья Андриевская.
Голубое, точно просвечивающее лицо ее чуть оживилось, на скулах появился нездоровый румянец, когда Ксения, добро улыбнувшись, протянула ей руки. У Дарьи были тонкие, слабые пальцы, выступающие ключицы, узкие плечи. Чем-то она напомнила Ксении ее самое — времен Крыма. Это сразу расположило ее к Даше: умные, огромные серые глаза, непоказная скромность. Бывает же так: несколькими взглядами обменялись, рукопожатием — и пожалуйста! Даша могла оказаться тем человеком, которого Ксенин не хватало всю жизнь.
— Видно, князь, девчонки без нас обойдутся, — сказал напористо генерал Андриевский. — Оставим их. У меня к вам вопросы. Вы — человек политический, я — военный, и кое в чем разбираюсь плохо, — он взял Белопольского под руку и, развернув спиной к девушкам, заговорил, принижая свой хрипатый голос.
Дарья робела. Ксения пришла ей на помощь, начала расспрашивать о Париже, о ее жизни. Они разговорились. Даша оказалась старше, чем выглядела, — ровесница Белопольской. До войны она училась в Школе изящных искусств, сначала в декоративном отделе, затем перешла в скульптурный класс, занималась лепкой — совсем уж не женским делом. К сожалению, разговору все время мешал хриплый баритон генерала Андриевского, бубнящего рядом: «...но позвольте, князь...», «...тут я не схватил, князь...», «...это не по-нашему, князь...». После долгих скитаний по Константинополю генерал Андриевский (так почему-то Даша все время называла отца) встретил однополчанина, и тот помог им перебраться в Париж. А здесь им сразу повезло. Мама с компаньонкой открыла портновскую мастерскую. Они берут дешевле, чем другие, поэтому и заказчиков больше. Только все это секрет: Андриевский считает мамин труд недостойным жены боевого генерала и запрещает говорить об этом «в обществе». Отец — тяжелый крест, и нести его надо безропотно. Даша давно бы уехала куда глаза глядят, да маму одну оставить не может. Разоткровенничавшись, она замолчала внезапно, а потом, извинившись за несдержанность, объявила, что сразу поверила в доброе сердце Ксении, поэтому и позволила себе...
Тут в зале началось движение, и все потянулись к входным дверям. Ярко вспыхнули еще две или три люстры. В зал вошли — точно их вдвинули — старики во фраках и декольтированные старухи. Вокруг них вилось несколько офицеров в форме, которые то ли сопровождали, то ли охраняли этих сановных особ. Ксения захотела спросить отца, кто они, обернулась — его и след простыл. Даша, встретив недоуменный взгляд Ксенин, безразлично пожала плечами. Во всю мочь ударил духовой оркестр. Толпа расступилась, образовав коридор, по которому официанты легко пронесли, подняв над головами, четыре больших обеденных стола с высокими ножками, а следом, ловко накидывая на столы бордовые бархатные скатерти, еще два. Спектакль продолжался по разработанному плану. Девушки — одна красивей другой! — появились с цветочными гирляндами. Они окружили столы, расположились вокруг в эффектных позах, замерли — как кордебалет в «Лебедином озере». Дюжие молодцы в поддевках и сапогах, с одинаково стриженными затылками — по виду типичные «охотнорядцы», — стали вносить и ставить на столы самые разные предметы — призы лотереи. Чего тут только не было! Куклы, балалайки, гармошки и гитары, образки и иконы, кожаный чемодан, искусственная елочка, сабля, кортики и палаш, вышивки, платки, голубой абажур, хрупкий хрусталь и старинная разрозненная чайная посуда, непонятно как и уцелевшая после стольких эвакуаций, детали военного обмундирования, дешевая косметика и еще нечто такое, что невозможно было сообразить, как назвать. В качестве главного приза, в центре всего этого ломбарда, возвышался полуведерный, тускло поблескивающий самовар с табличкой «серебряный» — не иначе собственность какого-нибудь полкового собрания.
Началась продажа лотерейных билетов. Девушки с гирляндами цветов на шее держали никелированные подносы, куда посетители кидали свои пожертвования — кто сколько хотел. Группа высокопоставленных старух и стариков, дотоле стоявших молча и тесно, точно римская фаланга, придвинулась к столу. Оркестр опять заиграл бравурный марш. Какой-то господин объявил: «Дамы и господа! Начинаем юбилейную лотерею. Билетов ограниченное число. Покупайте билеты! Счастливых ждут памятные выигрыши!»
Ксения и Даша продолжали разговор. Происходящее в зале их не интересовало.
— Я совсем заговорила вас, правда, Ксения?
— Что вы, Даша. И я рада, что мы познакомились. Мы станем встречаться. И я тогда отвечу на все ваши вопросы. Здесь не место... Эти люди, музыка.
— Зачем же вы пришли?
— Меня упросил отец.
— Вот, — зло подытожила Даша. — Так мы и делаем и подлости, гадости — чтобы не спорить с кем-то. С отцом, с мамой, с самой собой. Разве это нас избавляет от угрызений совести? Вы работаете?
— Нет. Я болела, Даша. И недавно в Париже. Присматриваюсь. Хотя не очень представляю, где и как смогу работать.
— Если вы захотите, я вас шить научу. Или кофты вязать! Приходите, я вас с мамой познакомлю. Она у меня замечательная!
— Спасибо, я приду. Только куда?
— Видите, какая я! Сейчас дам адрес, минуточку. — Она достала из сумочки тоненький блокнот и карандашик, вырвала листок, начала писать и, светло улыбнувшись, передала Белопольской. Под адресом бисерным почерком летела фраза: «Приходите обязательно! Я вас полюбила. Даша».
— Спасибо вам.
Мимо прошли двое. Один внушал другому:
— В России все можно было. Свобода! Обязательно во сне сапоги станут, да еще и в рот наплюют. Это нам ха-арашо известно.
— Мало, видать, в тебя плевали, Сергей Степаныч. Не обижайся. Скажи тебе: вот Советская власть, а вот тебе десять тысяч десятин чернозема — владей. Так ты на всю Европу «Отречемся от старого мира» запоешь.
— А ты всю оставшуюся жизнь лягушатникам зады лизать останешься в треклятой этой Франции. Ты — полковник, преображенец — стыдно!..
Белопольская проводила их ненавидящим взглядом. Сказала резко:
— Смотреть не могу. Лучшие люди России на родных полях полегли. От голода в Константинополе сдохли. А тут эта сволочь. Жива, философствует! Я бы их сейчас шлепнула, тут, в зале! Выйдем на улицу, здесь душно. Прошу.
— Конечно, выйдем, Ксения! Я провожу вас.
Они вышли из «Лютеции» и сели на ближайшую скамейку в крохотном скверике возле барочного фонтана.
