Barbara Frischmuth - Мистификации Софи Зильбер
Она не предполагала, что у него это так серьезно, еще меньше предполагала она, что он будет так нежен и так преисполнен желания. Он униженно выпрашивал ласку,— как в ненастье бездомный пес,— одержимый страхом, что она по какой-либо причине может его отвергнуть. Но его желание, хоть и безмолвное и не чрезмерно жадное, было все-таки властным и покоряющим. Еще ни разу в жизни Софи не чувствовала в такой мере, что дарит счастье, и эта радость дарения пробудила любовь в ней самой. Впервые они сблизились под открытым небом, когда вместе со всей труппой отправились в выходной день на пикник. Тогда они слишком долго лежали в вечерних сумерках на траве у опушки леса,— на другой день у Софи началась ангина. Филипп не отходил от нее во время болезни.
Теперь, по прошествии многих лет, тот год, прожитый с Филиппом, казался ей каким-то необыкновенным, и если она о чем-то и вспоминала с тоской, то не о самом Филиппе как личности, а о Филиппе как символе близких отношений, стойкость и длительность которых извели ее, словно физическое страдание.
В течение того года она играла для Филиппа такую многообразную и всеобъемлющую роль, что заменила ему не только разных людей, а весь мир и все общество.
Окружающим Филипп давал понять, что Софи — его собственность. На самом деле он делал все для того, чтобы она считала его своей собственностью. Он не мог удержаться и не положить ей руку на плечо, когда она разговаривала с другими людьми, или еще каким-нибудь жестом не показать, что известные его права должны уважаться всеми.
Когда они оставались одни, на Софи обрушивались все ого страхи и сомнения, вся его неспособность на что-либо решиться.
— Информация...— спрашивал он, ведя в ее присутствии бесчисленные разговоры с самим собой.— Мы думаем, что располагаем информацией, на которую можем положиться. Действительно ли у нас есть информация? Можем ли мы положиться на то, что знаем? Можем ли вообще что-то знать? Разве для того, чтобы составить себе представление о целом, не требуется знание множества деталей? Деталей, которые мы можем знать в лучшем случае, когда дело касается нас самих? И Время, Время — за ним ведь остается последнее слово, через сто лет, или еще раньше, оно посмеется над нами. Насколько иным все выглядит в глазах истории... Стоит только представить себе, что будет написано в исторических трудах будущего о событиях наших дней... Какие тенденции, какие решения покажутся тогда самыми верными? Где, в каких делах признают насилие необходимым, а где лишь задним числом обнаружат его и осудят? Какой тип гуманизма, вопреки себе, будет иметь неожиданно дурные последствия? И какой тип материализма окажется и впредь настолько влиятельным, что даже будущее не сможет беспристрастно судить о нем? Какое из нынешних прогрессивных движений приведет нас к полному застою и какой тип традиционализма обернется на деле истинным, нераспознанным прогрессом? Кому из мертвецов дадут покоиться с миром как неизбежным жертвам на пути человечества к более достойному его будущему, а кого воскресят, поднимут ив могил и будут славить как героев? И какие бы решения мы ни принимали сейчас, как бы мы ни действовали, с какой бы чистой совестью ни избирали то или иное направление, вопрос заключается в том, остались ли бы мы такими, такое ли решение приняли бы, так ли бы действовали, такое ли избрали бы направление,— верное или неверное,— знай мы наперед, что нас ждет в будущем? Если бы нашелся человек, способный пройти сквозь века, снова а снова прорвать сеть смерти и дать нам совет. Человек, который постиг игру и сдирали Времени, его механику и его обманчивую видимость, который мог бы указать вам масштабы, по каким вас когда-нибудь будут мерить, независимо от наших добрых или злых намерений.
Чем дольше знали друг друга Софи и Филипп, том сложнее становились их взаимоотношения. Готовность любить достигла у Софи небывалой в ее жизни степени но Филиппу все еще было мало. И чем явственнее долгая привычка ослабляла возбуждение, так что приходилось иногда искусственно его подстегивать, тем более высоких вершин сомнения и отчаяния достигал Филипп, чтобы время от времени кидаться с этой огромной ледяной высоты в жаркие объятия Софи, в которых он надеялся раствориться, исчезнуть и от которых приходил в себя лишь много часов спустя, испытывая жестокое разочарование, что не исчез также и физически, что каждый раз все еще остается жив. Этот изнурительный ритуал в трезвом состоянии выдержать было невозможно. В те долгие ночи оба начали пить, отчего дни, наступавшие вслед за ночами, лучше не становились, и Софи стоило огромного напряжения на репетициях и на спектаклях хоть немного собраться с силами, чтобы вообще иметь возможность играть.
Товарищи пытались вмешаться и, как они говорили, образумить Софи. Они знали ее достаточно давно, чтобы заметить необычность ее поведения. Софи по достоинству оценила их участие и их советы, но ни в малейшей степени им не вняла. Хотя жизнь еще никогда не загоняла ее в такие тиски и напряжение сил временами пригибало ее к земле, ей удавалось сохранять известную независимость, которая сказывалась во всем ее облике. Какая-то царственная уверенность вытеснила все ее прежние сомнения, и если вначале она играла эту роль не по своей воле, то постепенно все больше в нее вживалась. Когда требовалось успокоить Филиппа, дать ему совет, она делала это скупыми словами и щедрыми проявлениями нежности, которым ее никто не учил, которые в определенных ситуациях просто оказывались у нее наготове и надо было только разыскать их в себе и выразить.
Бывало, что Филипп, упившись ее ласками и обнимая ее вялыми от изнеможения руками, говорил куда-то в пространство:
— Почему я не родился женщиной! Я хотел бы быть таким, как ты: сильным и решительным, лишенным этой проклятой неуверенности, которая отнимает у меня всякую радость познания. Быть цельным, как ты, единым и неиспорченным, жить всему вопреки и радоваться. Когда ты стоишь на сцене, ты представляешь многих, но сама ты всегда едина, и никакая сила в мире не может разъединить тебя с собой.
Я же, наоборот, ненавижу себя под всеми моими личинами. Вот почему я так хорошо замечаю дичины на других людях, я их срываю на глазах у всех и показываю этим людям, каковы их маски. Но когда и самому приходится то и дело сбрасывать с себя маску, это пытка.
— Может быть, это не маска, а твое собственное лицо—отвечала Софи,— ты постепенно срываешь его с себя, чтобы обрести другое, более желанное.
И тут начиналось великое возмущение, самообвинения и признания в чем угодно, только не в этом, до тех пор, пока объятия Софи не замыкали в себе все попытки самоуничтожения, пока не наступали успокоение и усталость, которых хватало только до завтра.
После нескольких месяцев их совместной жизни, такой напряженной, что эта напряженность передавалась всем, с кем они повседневно общались, люди стали говорить уже не о несчастной связи Софи Зильбер, а о «трагической покорности», при этом никто толком не знал, кто кому покорен. Но всех в труппе охватила тревога за Софи, которая столько лет безраздельно принадлежала к их семье.
Даже директор включился, с тяжелым сердцем, по его словам, и пытался поговорить с Софи «откровенно, как человек с человеком». Это удалось ему лишь в том смысле, что Софи не отказалась его выслушать, однако его миссия потерпела крах, разбившись о бесхитростную манеру Софи, которая на все его упреки отвечала только одним доводом: она любит Филиппа и уж как-нибудь сумеет со всем этим справиться.
В результате директор отказался от мысли выгнать Филиппа, что намеревался сделать раньше. Когда-нибудь все это само собой кончится, оправдывался он перед остальными.— а пока Филипп так интересно ведет дискуссии, он приносит ах труппе несомненную пользу. А один из актеров сказал: надо глядеть в оба, чтобы Софи не погибла, когда в один прекрасный день этой любви разом не станет.
— Филипп,— прошептала Софи и попыталась представить себе, что было бы, если бы Филипп однажды — например, сейчас, в эту минуту,— предстал перед ней.
Ее охватила истома при воспоминании о том, как алчно домогался он ее ласк, как был ненасытен в любив. Ни с одним другим мужчиной не было у нее такого плотского слияния, такого самозабвенного и полного единения. И когда она закрыла глаза, предоставив своему телу думать за нее, то поняла, какое значение вмела в ее жизни эта неповторимая близость и что она потеряла с тех пор, как рассталась с Филиппом. Но тот Филипп, студент, пустившийся странствовать, подобно подмастерью, чтобы найти себя самого и свой путь в жизни, Филипп, до тех пор выкрикивавший свои сомнения в мир, которым была для него Coфи, пока таким образом от них не излечился,— тот Филипп уже не существовал.
Волей обстоятельств он в корне переменился. И когда ей случалось увидеть в газете его фотографию и прочитать, на какую очередную ступень своей карьеры он только что взошел, трудно было в лице этого сегодняшнего Филиппа узнать черты тогдашнего, и, пожалуй, одно только любопытство, а не ожившее влечение побуждало ее подумывать о том, чтобы как-нибудь пойти к нему и снова привлечь в свои объятия. Тогда бы она узнала, что произошло с его телом, которое когда-то в течение целого года безраздельно принадлежало ей,— изменилось ли и оно тоже.
