Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— А я даже не знаю толком, что он там делает, у Мариана в институте?
Ребенок опять заплакал без видимой причины, разразился тем пронзительным ревом, который не может радовать никого, даже его собственных родителей. Павла взяла его на руки, стала укачивать, но крик как бы заглушил вопрос Крчмы, так и оставшийся без ответа — и, казалось, Павла даже этому рада.
— Такой рев — признак будущей сильной личности. — Крчма хотел подбодрить мамашу.
— А какая личность может вырасти в такой тесноте?
— Может. Неруда в детстве жил с родителями в темной конуре позади лавки. А будущей весной Якоубек сможет ездить на дачу, к бабушке с дедушкой.
— Это в бабушкину-то «юдоль скорби»? Автобусом, с узлом пеленок? У них там в гараже машина без дела стоит, свекровь не решается выезжать — давно минули первые недели, когда тамошние недоумки считали их «национальными мучениками»!
Отказавшись от надежды утихомирить ребенка, Павла положила его в кроватку, с видом побежденной вывезла кроватку в соседнюю комнату и закрыла дверь — пускай, мол, орет там. Вернувшись, уселась напротив Крчмы, машинально потянулась к портсигару, да опомнилась, убрала руку.
— Скажу вам, пан профессор, не так я представляла себе жизнь…
Сказать бы тебе пояснее: тот, кто вечно недоволен жизнью, обычно имеет основательные причины быть недовольным прежде всего самим собой… Но зачем тратить энергию на слова, которые отскакивают от глухой стены эдакого неприступного эгоизма, не произведя никакого эффекта? Нелегко тебе будет, сын мой Камилл, и эту мою невестку сердце мое уже не примет.
Он стал прощаться, воспользовавшись первым же предлогом. Только теперь Павла посетовала вслух, что ничем не угостила гостя — совсем одурела из-за этого крика, — но слова ее прозвучали чуть ли не как обвинение Крчме, и взгляд ее при этом был отсутствующий, как если бы она ни на минуту не переставала думать о своей неудаче в жизни, — неудаче, которую носила в самой себе…
На улице Крчма заинтересовался кучкой людей, столпившихся у какой-то витрины. Что делать, любопытство — один из главных стимулов моего бытия! Он подошел ближе— что это? Извещение о конфискации особо интересной партии товаров у спекулянта с указанием его полного имени и адреса?
— Что там такое?
— Дальнозор, — важно ответил какой-то господин в темном плаще; несколько человек помоложе с усмешкой оглянулись на этого борца за чистоту родной речи.
— Наверное, какой-то учителишка чешского языка, — шепнула Крчме совершенно незнакомая молодая женщина; Крчма невольно поежился.
Из-за голов столпившихся он разглядел наконец в витрине ящик с кнопками и экраном величиной с открытку. Вокруг толковали, что скоро начнутся регулярные передачи, и Крчма пошел дальше, испытывая возвышающее чувство сопричастности драматической эпохе, отмеченной прогрессом во всех областях, А там, в маленькой, но со всеми удобствами квартире, молодая мать кормит чудесного здоровенького младенца, а в сердце у нее одни колючки…
Он поднялся на третий этаж современного здания — кафель на стенах, стекло, чистота, — постучал в знакомую уже дверь. Голос Мариана откликнулся: «Войдите!» На кушетке в его кабинете сидит незнакомая девушка в белом халате — сигарета в пальцах, весь вид довольно-таки фамильярный: спиной прислонилась к стене, одну ногу подогнула под себя и туфлю сбросила. Когда Крчма вошел, она, поколебавшись, все-таки встала, Мариан представил ее: Надя Хорватова.
— А, так вы тот самый пан профессор, о котором и по сей день вспоминают бывшие ученики! — Девушка оживилась. — Мне уже про вас Мариан рассказывал…
Тон Нади, видимо, не понравился Мариану, он недовольно посмотрел на нее, хотя Крчма прочитал в лице девушки, пожалуй, одно только любопытство, смешанное с некоторым вызовом. На низеньком шкафчике в углу он заметил небрежно прикрытые две чашки с гущей черного кофе на дне; от кофейника, стоявшего на выключенной плитке, еще поднимался слабенький парок.
— Понимаете, у нас в подвале курить запрещается. — Она неаккуратно стряхнула пепел мимо пепельницы, хотя та стояла у нее под рукой на кушетке, и надела сброшенную туфлю.
Такого простодушного объяснения от столь самоуверенной особы Крчма не ожидал. Невольно улыбнулся: значит, уважаемые, все-таки между вами есть кое-что. Немножко. (А может, и больше чем немножко?) И перед глазами его всплыло смуглое, немного печальное личико Миши. Но что я могу поделать, если меня неизменно занимает все, что ее касается — а ведь это касается ее безусловно…
Девушка дождалась, чтобы Крчма сел, и села сама, перекинув через колено красивую ногу. Ее белый халат распахнулся, под ним оказался модный жилет светло-коричневой кожи. Крчма не очень разбирался в дамских модах, однако догадался, что при нынешней послевоенной скудости такой жилет — вещь редкостная. Сноп солнечных лучей, упавший в окно, нашел ее нежное лицо — лицо лисички с каким-то настойчивым выражением больших неспокойных глаз. Когда Надя подносила ко рту сигарету, на запястье у нее слабенько звякали узенькие браслетики — простая бижутерия, зато кулон на цепочке метнул голубой отсверк настоящего бриллианта. Кушетка — несколько необычный предмет для кабинета, скомбинированного с небольшой лабораторией; сдается, Мариан ее таки часто использует… И снова подумалось ему об одинокой, преданно ожидающей Миши… А Мариан в этой ситуации держится с невозмутимым спокойствием!
В дверь энергично постучали, и в тот же миг в кабинет стремительно влетел человек в развевающемся белом халате.
— Графы заполнили? — вошедший только сейчас заметил посетителей. Мариан, познакомив его с Крчмой, ответил:
— Еще одна табличка осталась, товарищ доцент. Я потом принесу вам все сразу.
Меж тем Надя встала, на сей раз с довольно робким видом. Доцент бесстрастно, едва заметным кивком простился с Крчмой — аккуратный пробор в светлых волосах в сочетании с холодными голубыми глазами почему-то придавали ему нагловатый вид. Он еще скользнул взглядом но картонной дощечке на двери с надписью «Делай сразу!», по пепельнице на кушетке с двумя окурками, на которых краснели следы губной помады.
— Мыши, которые околели ночью в лаборатории коллеги Шимандла, еще не убраны. Так что будьте любезны! — строго бросил он Наде.
— Откуда мне было знать, что они сдохли?
— Я был у него, когда он сказал вам это по телефону! — Доцент повысил голос, над белоснежным воротничком на шее у него вздулась голубая жилка. — И, с вашего разрешения, мы не в дискуссионном клубе, а на работе!
Дверь за ним захлопнулась — но, может быть, он не хотел так грохать.
— Интересно, за что его опять изругал Мерварт, что он так…
— Последние слова доцента Пошваржа могли относиться к нескольким адресатам, от одного до трех, — молвил Крчма. — Понимаю, я пришел не вовремя, и сейчас это исправлю. Ты берись за свои графы, а я схожу к Камиллу.
Он и пришел-то, собственно, к Камиллу, но стеснялся об этом сказать. Как стесняются несчастья, перед которым беспомощны. Камилл, мой трудный ребенок, непреходящий укор — или, вернее, неудовлетворенность… Где-то вкралась ошибка, и Крчма тщетно искал виновника, а не найдя, в силу странной закономерности, ответственность за эту ошибку взял на себя. В принципе он одобрял меры, принимаемые после Февраля в высших учебных заведениях — в конце концов, они отвечали его убеждениям, — а вот распространить эти соображения высшего порядка на Камилла он как-то не умел… Плохой из меня судья — но, быть может, хороший отец.
— Как закончу эту нудоту, спущусь к вам, — сказал Мариан.
— А вы знаете, как туда пройти? Я вас провожу. — Надя пристально посмотрела на Крчму, и он понял, в чем особенность этой девушки: ее широко открытые глаза почти не мигали, и это делало взгляд пронзительным; она словно проверяла, какое впечатление произвела на человека, о котором, видимо, многое узнала от Мариана.
Они стали спускаться по лестнице, Надя то обгоняла его, то отставала — какая у нее странная, разболтанная походка.
— Не думала я, что превращусь когда-нибудь в живодера… вернее, в могильщика, впрочем, разница невелика, — начала она сама.
Прошли второй этаж
— Не люблю, когда медленно умирают. — Надя уставила на Крчму свои темные, влажные, немигающие глаза. — А здесь никого не убивают сразу…
— Да, но это же ради доброго дела!
— Так, наверное, говорят все палачи. Миновали надпись «Курить воспрещается».
— Курить нельзя, пять минут отдохнуть нельзя, вообще уже ничего нельзя!
Надя огляделась, куда бы ткнуть окурок; внимание ее привлекла стенгазета институтского комитета Союза молодежи. Под заголовком «Позор тем, кто систематически опаздывает!» значились три фамилии, Надя прочитала вслух: «Надежда Хорватова» — и, с победоносным видом оглянувшись на Крчму, горящей сигаретой прожгла бумагу так, что ее фамилию невозможно стало разобрать.
