Анри Труайя - Семья Эглетьер
Мадлен сняла очки, сложила письмо и села в кресло у догорающего камина. Она была глубоко подавлена, но не удивлена. Во время последней поездки в Париж она почуяла какую-то неясную опасность, хотя и не могла бы сказать почему. Семья брата казалась все еще прочной, однако она уловила легкий запах тлена. Необычная рассеянность Жан-Марка, откровенное кокетство Кароль, многозначительные паузы в разговорах между ними. Тогда Мадлен с возмущением отбросила мимолетное подозрение, едва не обвинив себя в желании видеть повсюду зло. Но значит ли все это, что Жан-Марк любовник Кароль? Франсуаза застала их, когда они целовались, остальное — всего лишь предположения. Однако ясно, что если тридцатидвухлетняя женщина виснет на шее у двадцатилетнего юнца, то вряд ли она остановится на поцелуях. При одной мысли об этом Мадлен бросало в жар и дух у нее перехватывало. Она не жалела брата. Изменяя Филиппу, Кароль платила ему той же монетой. Но избрать партнером пасынка было дьявольской затеей. «Он рос у нее на глазах, она привила ему свои вкусы, и теперь, когда он достаточно созрел…» Франсуаза права: эта шлюха может погубить Жан-Марка, превратить его в жалкую тряпку. В отместку мужу или просто забавы ради. Бедный мальчик! А как страдает Франсуаза, как оскорблены ее честность, ее любовь к отцу, ее возвышенные представления о семье! Интересно, что она не побоялась написать обо всем этом прямо, тогда как полгода назад, сообщая о своем увлечении Патриком, она изъяснялась обиняками и малопонятными намеками. Кстати, она ни словом не упомянула о своем женихе. Во всем письме только посещение парикмахерской касалось лично Франсуазы. И тут Мадлен не могла не удивиться: Франсуазу интересует прическа! Почва уходила из-под ног. За надежными стенами дома Мадлен рычал мир чужих страстей, алчности, слез, чувственных наслаждений и кар, более страшных, чем муки ада. Опасности эти ужасали Мадлен и в то же время влекли. Нужно спасти Жан-Марка, поддержать Франсуазу! Но как? Этого она еще не знала. Но она придумает. Она явится в Париж как снег на голову! Конечно, это скажется на ее делах. Нельзя все время бросать дом, лавку… Мадлен пыталась убедить себя, что, прежде чем пускаться в путь, нужно принять какое-то решение, кое-что уладить, но тут же с грустью призналась себе, что ничто ее не держит в Туке, и поднялась наверх уложить чемодан.
* * *В квартире стояла тишина. Даниэль сидел за столом и уже час мучился над задачей по тригонометрии. На два вопроса он уже нашел ответ, но к третьему не знал даже, как подступиться. Жан-Марк мог бы помочь ему, но, к сожалению, он не придет сегодня к обеду. Неплохо он устроился на улице Ассас! Даниэль посмотрел на часы — уже двадцать минут четвертого. Неужели единственный раз в неделю, когда у него есть несколько свободных часов, он должен корпеть над функциями и кривыми? Ему еще нужно дописать сочинение на тему: «Прокомментируйте строку из стихотворения Альфреда де Виньи „Люблю величие людских страданий“». Потом приготовить физику. Нет, ему никогда не справиться со всем этим! Разве что… Вдруг Даниэля осенило, он схватил тетрадь и ринулся в гостиную: «Позвоню-ка я Дебюкеру. Уж он-то наверняка знает».
Даниэль не ошибся. Охотно и чуть снисходительно Дебюкер продиктовал ему решение задачи:
— Ты же знаешь, старик, что направление изменения функции зависит от знака производной…
— Так!
— А тогда все очень просто. Вырази у и найди знак его производной у'. Получаем у' = косинус х-синус х. Усек?
— Так… так…
Через три минуты узел был распутан. Даниэль поблагодарил товарища, повесил трубку, еще раз просмотрел записанное и вздохнул с облегчением. На радостях решил позвонить Даниэле. Он не знал, о чем будет говорить с ней, но приятно было бы услышать ее голос, прежде чем он снова засядет за уроки. Впрочем, ее, наверное, нет дома. Если к телефону подойдет ее мать, он повесит трубку. Однако ответила Даниэла:
— Алло!
Словно в груди задели струну, и нежная нота задрожала в душе Даниэля.
— Алло! Это ты, Даниэла? Говорит Даниэль. Как дела?
— Да ничего.
— Что нового?
— Как будто ничего. А у тебя?
— Ничего особенного, — ответил он, усаживаясь в кресло и перебрасывая ноги через подлокотник.
Даниэль закурил сигарету и почувствовал, как его охватывает приятная истома. Он словно парил в облаках.
— Лоран дома?
— Нет.
— Ты одна?
— Да.
— Знаешь, нам сегодня столько задали! Лоран, наверное, говорил тебе! Задача по тригонометрии, сочинение, глава по физике! Просто одуреть можно!
— У меня только сочинение. Но зато такое занудное!
— На какую тему?
— Стиль Мольера в «Жеманницах» и «Мизантропе». Сравнить, объяснить… Словом, представляешь эту канитель…
Оба помолчали. Даниэль любил эти паузы. Он слышал далекое и в то же время такое близкое дыхание Даниэлы и представлял себе ее на другом конце провода, в углу дивана, видел ее прекрасные серо-голубые, почти раскосые глаза.
— Алло! Ты слушаешь? — сказал он наконец.
— Да.
— О чем ты думала?
— Ни о чем. А ты?
Даниэль чуть не ответил: «О тебе!», но удержался. Слишком глупо это звучит!
— О задаче по тригонометрии, — сказал он. Если нам закатят такую на экзамене, мне каюк!
— Да ты паникер!
— Совсем нет! Но тут поневоле струсишь…
Опять наступило молчание. Оно захлестывало Даниэля, как черная мягкая волна с пенистым гребнем. И когда волна эта накрыла его с головой, стало больно и сладостно. Даниэль пробормотал вдруг охрипшим голосом:
— Больше ничего не скажешь?
— Да нет, пожалуй.
— Ничего нового не видела, ничего не слышала?
— Слышала! Совсем забыла тебе сказать! Только что появилась пластинка — старые блюзы, ну действительно по-тря-сающие!
Даниэль расцеловал бы ее. Так мило она произносила это слово.
— Погоди! Не клади трубку!
Он услышал, как она возится, двигает что-то, затем зазвучала медленная торжественная мелодия, полная печали. Женские голоса, рыдая, вливались в хор низких мужских голосов.
— Нравится?
— Что?
— Да пластинка же, дурак!
— Очень.
— По-тря-сающая! Правда?
— Да, потрясающая, — сказал он, чувствуя комок в горле.
Следующая мелодия была в более быстром темпе. Устремив взгляд к потолку, держа кончиками пальцев дымящийся окурок, Даниэль весь отдался наслаждению. Вдруг на пороге появилась Кароль. Он и не знал, что она дома.
— Ты скоро кончишь разговаривать? Я жду уже добрый час!
— Да, да… Сейчас кончаю, — смутился Даниэль.
Он надеялся, что Кароль уйдет, но та не трогалась с места и разглядывала его с шутливым возмущением. Даниэль нехотя спустил ноги на пол, прижал трубку к губам и сказал, прикрывшись ладонью:
— Алло! Даниэла… Я больше не могу говорить. Подожди меня около лицея как-нибудь на днях… Ладно… Ну, пока…
Когда он положил трубку, Кароль улыбнулась:
— Ее зовут Даниэлой?
— Да.
— Как это мило!
Даниэль покраснел и тотчас рассердился на себя за это.
— Извини, я пойду к себе — мне сегодня столько задали!
Но Кароль уже не слушала его и, завладев телефоном, набирала номер. Через минуту он услышал:
— Алло! Это ты, Олимпия?.. Здравствуй, милочка!
Даниэль вернулся в свою комнату. Он переписал начисто решение задачи, на двух страницах не очень четко изложил философские взгляды Альфреда де Виньи и принялся зубрить физику. На прошлой неделе Мушино не сумел загнать его в угол, значит, обязательно вызовет завтра. Даниэль хотел ответить как следует. Получить бы 16 или 17! Просто так, для собственного удовольствия. Или чтобы поразить Даниэлу. Он все еще был во власти их недавнего разговора. И пока занимался, ему все время казалось, что она где-то рядом. Шагая по комнате с учебником физики в руке, Даниэль слышал, как бьется его сердце, пока вполголоса твердил: «Если соединить две тонкие линзы, это сочетание будет вести себя так же, как одна тонкая линза, оптическая сила которой равна алгебраической сумме оптических сил сложенных линз…»
XXI
Коридор шестого этажа, куда выходили комнаты для прислуги, был чистенький. Одна из дверей в глубине сияла свежей бутылочно-зеленой краской. Ошибиться было невозможно. Но дома ли Жан-Марк? А если дома, то один ли? Вдруг там Кароль… Ну, ничего не поделаешь. Мадлен подошла к комнате Жан-Марка как зачарованная, не сводя глаз с блестящей темно-зеленой двери. Что ее ждет за этой хрупкой преградой? Стоит переступить порог, и ничего уже не поправишь. Она остановилась, прислушалась. Ни звука. Согнутым пальцем Мадлен легонько постучала.
— Сейчас, — раздался голос Жан-Марка.
Он открыл дверь, протянул руку, и на лице его появилось затравленное выражение.
— Ах, это ты, Мадлен! — с трудом сказал он. — Я думал, консьержка с почтой. Не знал, что ты собираешься в Париж.
