Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
— Скажете гоп, когда перепрыгнете.
— Скажем, Прокоп Панасович, скажем! Если уж господа министры втянуты в это дело, если Франция хочет омолодиться посредством прививки украинским золотом, то будьте уверены, что ни Петренко, ни Гунявый не уедут из Парижа, пока их документы не окажутся у нас в руках. Это гоп абсолютный. Через три дня Петренко поедет в свою квартиру с Гунявым и с Ольгой Ивановной. Пусть даже, как я вам уже говорил, Петренко начнёт требовать в обмен на выдачу бумаг своего освобождения. И это не страшно: освободят! А если не выдаст, найдут способ вытянуть. Ого!
Крук бледно улыбается.
— Я немного нездоров, вот и вся причина моего пессимизма. Голова тяжёлая, разбит.
— А, вон какая штука! Ну, так бы и сказали! Это грипп у вас. Теперь три четверти Парижа развлекаются таким образом.
Финкель незаметно вытирает об полу пальто руку, которую подавал Круку, и озабоченно обращается к Терниченко:
— Ну, пошли, пошли! Нам ещё нужно застать в министерстве этого чиновника. Быстрее!
И, не протягивая больше Круку руки, бежит к двери соседней комнаты, открывает её и кричит:
— Нина! Ты можешь вернуться к своим обязанностям: мы уже уходим.
Оставшись один, Крук закладывает руки за спину и тяжело расхаживает по комнате, опустив голову.
Нина, проходя мимо, внимательно смотрит на него и. высоко подняв голову, садится за машинку. Тут же громко спрашивает:
— Я не помешаю вам. Прокоп Панасович?
Крук на мгновение останавливается, ловит её вопрос и поспешно отвечает:
— Нет, нет, пожалуйста!
И снова ходит, время от времени поглядывая на тугую, склонившуюся к машинке шею Нины. Потом садится за стол, подпирает голову руками и долго сидит так, не двигаясь. Наконец решительно придвигает бумагу, берёт перо и пишет:
«В Полпредство СССР в Париже.
Считаю долгом сына своего народа довести до сведения представительства советской власти следующее:
Три дня назад французская полиция арестовала известного вам Петренко-Мазуна-Кулю, сообщника не менее известного Гунявого. Он должен выдать Гунявому все касающиеся золотых россыпей документы. С этой целью Петренко-Мазун под охраной полиции вместе с Гунявым поедет в свою квартиру, чтоб отдать бумаги.
Ваша обязанность — сделать из этого выводы и принять соответствующие меры.
Никакого интереса, кроме исполнения долга перед самим собой, у меня нет. потому имени своего не называю.
Сын украинской нации».
Перечитав, Крук тускло улыбается, медленно складывает листок вчетверо и кладёт в портфель — пусть там хранится ещё одно свидетельство минутной глупости. И снова, оперев голову на руки, сидит неподвижно.
Нина давно уже не пишет, поглядывает на патрона. Потом решительно поднимается и с гордо закинутой назад головой твёрдо подходит к Круку.
— Прокоп Панасович!
Он быстро вскидывает голову и молча, непонимающе смотрит на неё. Кудрявые, тронутые на висках сединой волосы смяты — это следы его рук.
Щёки Нины внизу, возле самой шеи, смугло горят. Но она с ещё большей независимостью сжимает детские губы и смело встречает взгляд Крука.
— Мне кажется, Прокоп Панасович, вы мной недовольны и моя служба у вас никому не нужна. Потому заявляю, что служить больше не могу.
Прокоп Панасович со странным выражением лица смотрит на неё. И не то насмешка, не то печаль в непривычно умиротворённых выпуклых глазах. Слова Нины нимало не удивляют и не беспокоят его. Он устало поднимается и проводит рукой по лбу.
— Вы ошибаетесь, мадемуазель Нина: ваша служба нужна, и никаких причин быть недовольным вами у меня нет.
Нина упрямо качает головой.
— Нет, есть! Вы ведёте себя со мною совсем не так, как раньше. Почти перестали разговаривать. Впечатление такое, что я просто раздражаю вас.
Лицо уже горит. И глаза блестят не то от слёз, не то от возбуждения.
Крук так же странно смотрит на неё, молча отходит и, снова заложив руки за спину, начинает шагать по кабинету. Нина пожимает плечами.
— Вот, и сейчас вы не считаете необходимым ответить мне.
Крук останавливается напротив неё и тихим, чуть хриплым голосом говорит:
— Вы не должны обижаться на меня. Может, моё поведение в последнее время на самом деле не таково, как прежде, но причина его совсем не та, что вы думаете. И чтоб успокоить вас, я скажу, в чём дело.
Он останавливается, какое-то время не поднимает глаз от пола и с тою же отстранённой улыбкой тихо говорит:
— Помните, я говорил вам однажды о своём близком приятеле, который влюбился в молодую девушку и предложил ей поехать с ним в Бразилию?
— Помню.
— Ну, так вот, он совершает теперь много глупостей, и меня это волнует и беспокоит. Боюсь даже, что он захворал психически.
Крук отходит к креслам, садится и показывает Нине на кресло напротив себя. Нина решительно усаживается, ровно держа спину и сложив руки на коленях, как и положено дисциплинированному служащему (похоже, объяснения патрона успокоения не принесли).
Крук, опершись на подлокотники, задумчиво соединяет кончики пальцев.
— Да, ничем иным это объяснить нельзя. У человека большое торговое предприятие, прекрасное социальное положение, он может найти себе жену в лучших семьях французской, украинской или любой другой национальности, может жить спокойно, богато, даже роскошно. Так нет, ликвидирует все дела, оставляя себе только то, что необходимо для устройства в Бразилии, а остальное отдаёт… Гм!… «На народные нужды»!
Крук пожимает плечами и какое-то мгновение молчит с застывшей иронической улыбкой.
— Ну, ладно. Если он хотел, чтобы эта девушка поехала с ним, это ещё так-сяк можно понять. Тоже явный идиотизм, но… чего не творит с людьми любовь. Ну, пусть романтика, мечта, стремление начать жизнь заново. Ладно. Но, когда эта девушка отказалась и не осталось никакой идиллии, всё же ехать в Бразилию одному — полный абсурд, безумие.
Крук вдруг упирается руками в подлокотники и смотрит прямо на Нину:
— Больше того, мадемуазель: в его руках сейчас дело, которое может принести ему если не миллиарды, то большие миллионы. На эти миллионы можно сделать кучу всяческого добра, в том числе и пресловутому народу. Нет. он сознательно отказывается от дела. Разве не безумие? А?
Нина опускает глаза и, чтобы что-нибудь сказать, негромко бросает:
— Может, из гордости перед той девушкой?
— Из гордости? Как так? Я не понимаю.
— Ну, иногда из гордости перед тем, кого любишь, всё хочется делать назло. И чем абсурднее, тем лучше.
Нина густо краснеет и горько хмурит брови.
Крук с печальным интересом смотрит на неё.
— Вы знаете это по собственному опыту?
Нина холодно поднимает голову.
— Может, и по собственному.
Крук отводит глаза в сторону.
— Да нет у него никакой гордости. С девушкой всё кончено. Она любит другого, молодого. Он это знает — правда, она, как я выяснил всё-таки у него, сама она этого не говорила. Но зачем говорить, если и так видно. Да если бы он ей и понравился, ему же этого мало. Даже если б захотела стать его женой, и этого недостаточно. Нет, подавай ему любовь «до гробовой доски», и в Бразилию. Не меньше!
У Нины внезапно вырывается:
— И правильно!
Крук быстро вонзает в неё взгляд.
— Вы так думаете?
— Безусловно.
— Снова судите по себе?
— Может, и по себе.
Крук криво улыбается.
— Да, когда это говорите вы, всё понятно и нормально: вам девятнадцать лет. А когда человеку за сорок, немножко смешно и… попахивает безумием.
— Не согласна с вами.
Крук со снисходительной улыбкой качает головой. Но Нину, видно, задевает эта улыбка.
— Ничего смешного! Ну и что — сорок лет? Простите, в поступках этого человека я не вижу ничего безумного!
Вот тебе, мол, за твой смех. И Нина упрямо, с явным вызовом встречает его внимательный и удивлённый взгляд.
— По-вашему, это действительно нормальные поступки? И много вы видели таких коммерсантов в своей долгой жизни?
— Я никаких коммерсантов не видела. Я сужу так сама по себе. Значит, у человека есть основания так поступать. А вы непременно хотите, чтоб он следовал вашему образу мыслей.
Крук ещё внимательнее взглядывает на Нину.
— Гм! Ну, ладно. А вот представьте себе, что ваш отец неожиданно разбогател, у него есть фабрика или какое-то торговое предприятие, вы все прекрасно живёте. И вдруг он заявляет, что ликвидирует все дела свои и хочет ехать в Бразилию обрабатывать землю. Вы считали бы — это нормально?
Нина пожимает, одним плечом.
— Ca depends[15]… Если б у него были серьёзные основания, то почему бы и нет?
— И сами бы поехали с ним?
— А чего это я должна ехать с ним? Ваш друг не требует ведь, чтоб и вы с ним ехали? А вы требуете, чтоб он оставался здесь.
