Садег Хедаят - Слепая сова
Не знаю, сколько раз до рассвета я рисовал ее лицо, но ни один рисунок не удовлетворял меня. Все, что ни рисовал, я сразу же рвал. Я не чувствовал усталости и не замечал времени.:
Начало светать, в комнату сквозь окна стал проникать слабый свет. Я рисовал, и мне казалось, что получается лучше, чем раньше. Но ее глаза?! Те глаза, в которых я читал упрек, словно они не прощали мне моих прегрешений, эти глаза я не мог перенести на бумагу… Неожиданно из моей памяти совершенно исчезли ее глаза. Все старания вспомнить их были напрасны. Сколько я ни вглядывался в ее лицо, я никак не мог вспомнить, какими они были. Вдруг я увидел, что щеки ее порозовели, покраснели, стали цвета мяса в мясной лавке. Она ожила, и ее громадные удивленные глаза, глаза, в которых мелькнула искра жизни и которые озарились болезненным светом, ее большие укоряющие глаза вдруг очень медленно приоткрылись, и она посмотрела на меня. Впервые она обратила на меня внимание, она взглянула на меня, и веки ее снова сомкнулись. Это длилось всего мгновение, но этого было достаточно, чтобы я схватил выражение ее глаз и перенес его на бумагу. Кончиком кисточки я запечатлел это выражение на бумаге — и не уничтожил рисунка. Затем я поднялся с места и тихонько приблизился к ней. Мне казалось, что она жива, ожила, что моя любовь вдохнула жизнь в ее оболочку. Но вблизи уже чувствовался запах покойника, я уловил запах тления. По ее телу ползали мелкие черви, и в лучах свечи над ней кружились две золотистые мухи.
Она умерла. Но почему, как могло случиться, что у нее открылись глаза? Не знаю. Может быть, мне это померещилось? Было ли это в действительности?
Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня об этом спрашивал, для меня главным было не ее лицо, а глаза. Вот теперь я обладаю этими глазами, я обладаю душою этих глаз, но только на бумаге. И тело ее мне больше ни к чему, это тело, которое было обречено на уничтожение, должно быть отдано на съедение червям. Теперь и навсегда она принадлежала мне. Нет, я был подчинен ей. Каждую минуту, когда бы я ни пожелал, я мог видеть ее глаза, и с величайшей осторожностью я положил рисунок в жестяную коробку и спрятал в кладовке.
Ночь шла на цыпочках. Казалось, она страшно устала. Слышались отдаленные звуки. Может быть, крикнула птица во сне, может быть, росли травы. В этот момент поблекшие звезды скрылись за тучами. Я почувствовал на своем лице прикосновение легкого ветерка, и сразу же где-то далеко пропел петух.
Что было делать с покойницей? С покойницей, которая уже начала разлагаться? Сначала я думал закопать ее в своей комнате. Потом решил, что ее надо вынести и положить в могилу, вокруг которой растут голубые лотосы. Но для того чтобы сделать это тайно, незаметно, требовалось все обдумать. Сколько нужно было труда и ловкости! К тому же я не хотел, чтобы ее осквернил чей-то чужой взгляд. Все это я должен был выполнить сам, своими руками. К дьяволу! Что я? Обо мне нет речи вообще, какой смысл имела моя жизнь после нее? Но она… Никогда, никогда никто, кроме меня, не должен смотреть на ее мертвое тело. Она пришла ко мне в комнату, она отдала мне свое холодное тело, свою тень для того, чтобы никто другой ее не видел, чтобы никто другой не осквернил ее своим взглядом.
В конце концов мне пришла в голову мысль: надо разрубить ее тело на части, положить в чемодан, в мой старый чемодан, самому вынести ее из дома, отнести далеко, далеко и там закопать.
Теперь я уже не колебался. Я взял нож с костяной ручкой, который хранился у меня в кладовке, и осторожно разрезал ее черное платье — единственное, что на ней было. Казалось, что она вытянулась. Я отрезал ей голову. Из горла вытекла загустевшая кровь. Потом я отрезал ей руки и ноги, все сложил в чемодан и накрыл останки черным платьем. Я запер чемодан и спрятал ключ в карман. Закончив все, я свободно вздохнул. Подняв чемодан, я убедился, что он очень тяжелый. Я никогда не чувствовал себя таким усталым, нет, я никак не смогу сам нести этот чемодан.
Снова небо нахмурилось, и пошел мелкий дождь. Я вышел из комнаты, надеясь встретить кого-нибудь, кто отнес бы мой чемодан. Вокруг никого не было. Вглядевшись, я сквозь плотный туман увидел немного поодаль старика, который, сгорбившись, сидел под кипарисом. Медленно я приблизился к нему. Я еще не успел раскрыть рот, как старик засмеялся сухим, резким смехом, от которого у меня волосы встали дыбом. Он заговорил: «Если тебе нужен носильщик, я готов, А? У меня есть погребальная повозка. Каждый день я перевожу покойников, хороню их в Шах-Абдоль-Азиме*. Я и погребальные носилки делаю. У меня есть на всякий рост. Подберу в самый раз. Я готов хоть сейчас!»
Он громко смеялся, плечи его тряслись. Я показал ему на свой дом, но он не дал мне и слова сказать: «Ни к чему, — сказал он, — я и сам хорошо знаю, где твой дом. Вот сейчас…»
Он поднялся с места, я же вернулся домой и с трудом дотащил чемодан до дверей. У дома уже стояла старая, разбитая погребальная повозка, в которую были запряжены два старых, тощих одра. Сгорбленный старик сидел на козлах, и в руках у него был длинный бич. Он даже не оглянулся на меня. С большим трудом я поставил чемодан в повозку, где было специальное углубление для гроба, сам я тоже лег туда и положил голову на край углубления, чтобы смотреть по сторонам. Потом я подтащил чемодан себе на грудь и крепко обхватил его обеими руками.
В воздухе послышалось щелканье бича, лошади, тяжело дыша, тронулись с места, из ноздрей у них шел пар, который, словно клубы дыма, вился в пропитанном сыростью воздухе. Лошади ступали мягко. Их тощие ноги тихонько поднимались и беззвучно опускались на землю и напоминали руки воров, руки, кисти на которых по приговору отрубили и которые затем опустили в кипящее масло. Звон бубенцов на шеях лошадей глухо раздавался во влажном воздухе. Какое-то необъяснимое, непонятное спокойствие охватило всего меня, внутри все замерло. Я лишь ощущал на своей груди тяжесть чемодана.
Ее труп, ее тело… Как будто всегда эта тяжесть давила мне на грудь. Дорогу застилал плотный туман. Повозка быстро, но плавно проезжала мимо гор, полей и реки. Вокруг меня был какой-то новый, невиданный мною прежде ни во сне, ни наяву пейзаж. Высились горы, по обеим сторонам дороги росли удивительные, странные, словно кем-то проклятые деревья, за деревьями виднелись то треугольные серого цвета дома, то дома в виде призм или кубов с небольшими дверями и окнами без стекол. Эти окна напоминали безумные глаза бредящего. Не знаю, что заключалось в этих стенах, но нестерпимый холод, исходивший от них, проникал до самого сердца. Казалось, что в этих стенах никогда не жил ни один человек. Вероятно, эти дома были построены для призрачных теней каких-то неведомых существ.
Старик вез меня по какой-то неизвестной дороге или вообще по бездорожью. Местами попадались лишь голые стволы деревьев, деревья с искривленными стволами окаймляли дорогу. Выше и ниже дороги виднелись дома неведомых геометрических форм — в виде целого или усеченного конуса — с узкими, кривыми окнами, в щелях домов росли голубые лотосы, они вились по стенам и дверям.
Эта картина вдруг скрылась в густом тумане. Тяжелые дождевые тучи закрыли вершины гор, мелкий, как пыль, дождь посыпался с неба. Спустя некоторое время, погребальная повозка остановилась у подножия горы, на которой не было ни растительности, ни воды. Я сдвинул с груди чемодан и поднялся.
За горой была укромная лощина. Было тихо, чисто. Этого места я никогда прежде не видел, но почему-то оно показалось мне знакомым, как будто я мог его раньше вообразить. Земля была покрыта голубыми лотосами без запаха. Казалось, что здесь никогда не ступала нога человека. Я поставил чемодан на землю.
Старик-возчик повернулся ко мне: «Отсюда близко до Шах-Абдоль-Азима. Лучше места не найдешь, сюда и птица не долетит. А?»
Я сунул руку в карман, чтобы уплатить возчику. В кармане было лишь два крана и один аббаси*.
Возчик засмеялся сухим, резким смехом: «Не нужно, ладно, потом получу, я знаю, где твой дом. У тебя больше нет ко мне дел? А? Ты знаешь, ведь я умею хорошо копать могилы, нечего стесняться, пойдем к речке, там на берегу растет кипарис, я выкопаю для тебя яму по размерам чемодана, да и пойду».
Старик с ловкостью, которой от него нельзя было ожидать, спрыгнул с повозки, я поднял чемодан, и мы подошли к дереву на берегу пересохшей реки. «Здесь хорошо», — сказал старик.
Не дожидаясь ответа, лопатой и киркой он стал рыть яму. Я поставил чемодан на землю и застыл недвижим. Старик, согнувшись, с ловкостью опытного могильщика занимался своим делом. Неожиданно он откопал какой-то предмет, похожий на покрытый глазурью кувшин, и, завернув его в грязный платок, выпрямился: «Вот яма, как раз по чемодану, точь-в-точь. А?»
Я сунул руку в карман, чтобы с ним расплатиться. У меня остались лишь два крана и один аббаси.
Старик сухо и немного печально рассмеялся: «Не надо, не стоит, я знаю твой дом. А? Ведь вместо платы и нашел кувшин, вазу для цветов из древнего Рея*. А?»
