Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
— Бабебибобубибебо — Бабебибобубибебо — Бабебибобубебо.
На это отвечал гневный мужской голос под аккомпанемент рубанка: «Хвитчо-хитчо, хвитч-хвитч, хвитч-хвитч».
А потом протяжное, приближающееся: «Мум-мум-мум-мум. Мум-мум-мум-мум». После чего рубанок опять начинал выплевывать и чихать свое «хвит-хвит». И потом бурей: «Бабили-бебили-бибили-бобели-бубили-бибили-бебили-бе!»
Фальку казалось, что он понимает, о чём идет спор, и по некоторым оттенкам он понял, что маленький покойник привлечен к делу.
А потом опять начался оживленный топот за дверью Струвэ, прерванный рыданием; наконец, открылась дверь, и Струвэ вышел, ведя под руку прачку, одетую в черное, с красными глазами. Струвэ представил ее с сознанием собственного достоинства, свойственного отцу семейства:
— Моя жена; господин Фальк, мой старый друг!
Фальк пожал руку, жесткую, как валек, и был получил в ответ улыбку, кислую, как пикули. Он постарался на скорую руку выточить фразу, в которой встречалось «сударыня» и «горе»; это ему относительно удалось, за что Струвэ наградил его объятием.
Госпожа Струвэ, хотевшая принять участие в разговоре, стала чистить спину мужа и сказала:
— Ужасно, как ты всегда измажешься, Христиан! Всегда у тебя спина в пыли. Не находите ли вы, господин Фальк, что муж мой выглядит, как поросенок?
Этот любезный вопрос Фальк мог оставить без ответа, потому что за спиной матери теперь показались две рыжих головы и оскалили зубы на гостя. Мать взяла их нежно за волосы и сказала:
— Видали ли вы таких уродливых мальчишек, господин Фальк? Не правда ли, они похожи на лисят?
Это так совпадало с действительным положением вещей, что Фальк почувствовал живейшую необходимость отрицать этот факт.
Открылась дверь из сеней, и вошли два господина. Один был широкоплечий человек лет тридцати, с четырехугольной головой, передняя сторона которой должна была изображать лицо; кожа имела вид полусгнившей сваи, в которой черви прорыли свои лабиринты; рот был широкий и всегда несколько открытый, при чём всегда виднелись четыре хорошо отточенных клыка; когда он улыбался, лицо его расщеплялось на две части, и можно было видеть до четвертого коренного зуба; ни единого волоса не росло на бесплодной почве; нос был так плохо приделан, что можно было видеть довольно глубоко внутрь; на верхней части черепа росло что-то, напоминавшее кокосовую циновку.
Струвэ, обладавший способностью титуловать окружающих, представил кандидата Борта в качестве доктора Борта. Тот не изъявил никаких знаков удовольствия или неудовольствия, протянул рукав своего пальто своему спутнику, который тотчас же стянул с него пальто и повесил его на петлю входной двери, при чём госпожа Струвэ заметила, что этот старый дом так плох, что в нём нет даже вешалки.
Снимавший пальто был представлен в качестве господина Леви. Это был длинный юноша; казалось, что череп его образовался путем развития носовых костей в обратную сторону, а туловище, достигавшее до коленных чашек, казалось, было вытянуто из головы щипцами, как тянут стальную проволоку; плечи спускались, как желоба с крыши, боков не было и следа, ноги были стоптаны, как старая обувь, и стремились врозь, как у рабочего, носившего большие тяжести или простоявшего большую часть своей жизни, — словом это был во всём тип раба.
Кандидат остановился в дверях; он снял перчатки, поставил палку, высморкался, опять спрятал платок, не обращая никакого внимания на неоднократные попытки Струвэ представить его. Ему казалось, что он еще в сенях; но теперь он шаркнул ногой, взял свою шляпу и шагнул в калитку.
— Добрый день, Женни! Как дела? — сказал он и схватил руку госпожи Струвэ с важностью, как будто, дело шло об её жизни. Потом он незаметно кивнул Фальку с гримасой собаки, увидавшей на своем дворе чужую собаку.
Этот господин Леви следовал по пятам за кандидатом, ловил его улыбку, аплодировал его остротам и преклонялся перед его превосходством.
Госпожа Струвэ откупорила бутылку рейнвейна и подала ее. Струвэ взял свой стакан и приветствовал гостей. Кандидат разверз свой зев, вылил содержимое стакана на свой язык, свернувшийся желобом, оскалился, как будто ему приходилось принимать лекарство, и глотнул.
— Вино очень кислое и плохое, — сказала госпожа Струвэ, — может быть, вы хотите стакан грогу, Генрик?
— Да, вино очень плохое, — согласился кандидат и получил нераздельное сочувствие Леви.
Подали пунш. Лицо Борта просветлело; он оглянулся в поисках стула; тотчас же Леви подал ему стул.
Общество уселось вокруг стола. Левкои пахли сильно, и их запах мешался с запахом вина; свечи отражались в стаканах; разговор оживился, и вскоре столб дыма поднялся с места кандидата. Госпожа Струвэ кинула беспокойный взгляд к окошку, где лежал и спал младенец; но никто не видел этого взгляда.
Тут раздался стук экипажа с улицы. Все поднялись, кроме доктора. Струвэ кашлянул и сказал тихим голосом, как бы собираясь сказать что-то неприятное:
— Не пора ли ехать?
Жена его подошла к гробику, склонилась над ним и зарыдала; когда она поднялась, она увидела мужа с крышкой и заплакала еще громче.
— Ну, ну, успокойся, — сказал Струвэ и поспешил закрыть крышку, как бы желая скрыть что-то. Борт вылил стакан пунша в свой желоб и имел вид зевающей лошади. Господин Леви помогал Струвэ привинтить крышку, что он делал с такой ловкостью, как будто упаковывал тюк товара.
Простились с госпожой Струвэ, надели пальто и пошли; хозяйка попросила их быть осторожными на лестнице: она такая старая и плохая.
Струвэ шел впереди и нес гроб; когда он вышел на улицу и увидел небольшую кучку народа, он почувствовал себя почтенным и попал в когти диавола высокомерия; он обругал кучера за то, что тот не открыл дверцу экипажа и не спустил подножку; чтобы увеличить эффект, он говорил на «ты» с этим большим человеком, одетым в ливрею, который с шляпой в руках поспешил исполнить приказание.
За ними захлопнулась дверца экипажа, и следующий разговор произошел между собравшимися зрителями, которые теперь чувствовали себя спокойнее.
— Послушай-ка! Какой распухший гроб! Видел ты его?
— Конечно! А видел ты, что на крышке не было никакого имени?
— Неужели не было?
— Нет, конечно, она была совсем гладкая.
— Что же это обозначает?
— Разве ты не знаешь? Это был незаконнорожденный.
Щелкнул хлыст, и экипаж покатился. Фальк кинул взгляд в окно; там стояла женщина, уже снявшая несколько простыней, и задувала стеариновые свечи, а рядом с ней стояли лисята, держа по стакану вина.
Экипаж тряско катился вниз и вверх по улицам; никто не пытался говорить. У Струвэ, сидевшего с гробиком на коленях, был неловкий вид; и было еще так светло, что он охотней всего сделался бы невидимым.
Путь до нового кладбища был долог, но и он кончился, и, наконец, они прибыли.
Перед воротами стояла длинная цепь экипажей. Покупали венки, и могильщик взял гроб. После продолжительной прогулки процессия остановилась на северной стороне кладбища.
Могильщик поставил гроб.
Доктор командовал:
— Держать! Опускать! Оставить!
И безымянного младенца опустили на три фута под землю.
Наступила пауза; все опустили головы и глядели в могилу, как бы ожидая чего-нибудь.
Тяжелое серое небо нависало над большой, пустынной песчаной поляной, на которой белые столбы стояли, как тени маленьких детей, заблудившихся здесь. Опушка леса черной чертой рисовалась как задний план теневой картины.
Тогда раздался голос, сперва дрожащий, но вскоре ясный и отчетливый, как бы питаемый убеждением. Леви встал на край могилы и говорил с обнаженной головой:
— Хранимый Всевышним, покойся в тени его всемогущества. Вечному говорю я: Ты мое убежище верное; Ты моя крепость и оплот верный; Бог, которому вверяю себя. Кадит! — Господи, Всемогущий Бог, да будет Имя Твое благословляемо во всём мире. Ты однажды обновишь мир, Ты, имеющий воскресить мертвых и призвать их к новой жизни. Ты вечный мир устрояешь в небесах Твоих; даруй и нам и всему Израилю мир Твой! Аминь.
— Спи покойно, дитя, не получившее имени! Он, знающий своих, назовет тебя по имени; спи спокойно в осеннюю ночь, злые духи не нарушат твоего покоя, если ты и не получило святой воды, радуйся, что тебе не придется бороться в жизненной борьбе; от радостей же жизненных ты можешь отказаться. Ты счастливо, что могло уйти раньше, чем познало мир; чистой и непорочной покинула душа твоя свою нежную оболочку, поэтому мы не будем бросать тебе вслед землю, ибо земля есть преходящее; мы украсим тебя цветами, ибо как цветок подымается из земли, так душа твоя подымется из темной могилы; ибо от Духа ты взят и Духом будешь!
Он уронил венок и надел шляпу. Струвэ подошел к нему, взял его руку и пожал ее с жаром; при этом слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось просить у Леви носовой платок. Доктор, бросивший свой венок в могилу, пошел, и остальные последовали за ним.
