Франц Таурин - Каторжный завод
— Пусти! — вырывалась Настя.
Но слишком неравными были силы. Вахмистр обхватил ее здоровенными ручищами и, стиснув что было силы, впился в шею мокрыми жадными губами.
— Пусти, поганый, пусти! —отчаянно закричала Настя, изнемогая в безуспешных попытках вырваться из сдавивших ее тисков.
— Не хоть по–хорошему!.. — прохрипел вахмистр и, рывком приподняв ее, поволок к постели.
5Старый конюх Липатыч не любил торопиться. Едва миновали околицу слободки, он велел внуку выехать вперед и, наказав: — Не гони, езжай шагом! —растянулся в телеге, укрывшись рваным армяком.
Неторопливость Липатыча была Ивану на руку: лошадь не уморится, ночью побежит веселее. Прнщурясь, из–нод руки Иван глянул на солнце. Оно стояло еще высоко. С той минуты, как Иван узнал, что его посылают в Кежму, и решил бежать сегодня, — время будто остановилось. И несколько часов, оставшихся до ночи, казались бесконечно длинными.
Сроду так ночи не ждал, как сегодня… Как там Настя?.. Так же, поди, ночи ждет… Тяжело ей будет… не бабье дело по тайге бродить… Баба бабе рознь. Настя к тайге привычна… Все равно тяжело… А как быть?.. Не от хорошей жизни, от петли бежим. Оставаться ей нельзя… Замордуют ее, по до. просам затаскают… Ихняя власть, стало, ихняя и правда. Что хотят, то и сделают… В тайге бы повстречать Тирста илп того усатого кабана… А пошто же он про ружье‑то спросил?.. Кабы подозрение имел, не отпустил бы одного со старым да малым… Эх, скорей бы ночь да все заботы прочь. Забота и в лесу будет… Жизнь наша с колыбели до погоста — опасайся да оглядывайся… Неужто и иногда нашему брату доли не будет?..
И вспомнилось Ивану, как Мирон Горюнов в Благодатском руднике рассказывал ему про чудного барина, который против самого царя пошел, хотел мужпку и мастеровому долю добыть.
Хотел, да не добыл. И сам в кандалах жизнь закончил. Видно, не пришло еще время мужицкой доле… Да и придет ли когда?..
Поле в тощей блеклой стерне давно уже кончилось.
Ехали лесом. Сперва от опушки сосна вперемежку с березой, чем глубже в лес, тем меньше березы, а как пересекли болотистый распадок и поднялись на бугор, пошел чистый кондовый сосняк. Под колесами хрустела сухая хвоя, телегу то и дело встряхивало на узловатых корнях, поросших поперек колен.
Когда выехали из лесу, солнце уже село. Липатыч выглянул из‑под армяка, сел на край телеги, свеся ноги, и медленно, словно нехотя, перекрестил растянутый в позевоте рот.
— Еремей!
Иван не сразу понял, что обращаются к нему.
— Аль ты глухой! —рассердился Липатыч. — Заночуем, поди, в Осиновке?
— Где она, Осиновка? — спросил Иван.
— За бугром, тут недалече.
— Заночуем, — охотно согласился Иван.
И весь остаток пути думал, какую найти причину вернуться в слободу.
В Осиновке заехали во двор к знакомому мужику. Стали распрягать коней, и тут Иван вспомнил:
— Дырявая голова! Письмо‑то забыл!
— Что за письмо? —полюбопытствовал Липатыч.
— Письмо Тирст велел передать руднишному надзирателю. Надо ж так!.. — И Иван долго и старательно ругал себя самыми последними словами.
— Как же теперь? — озабоченно спросил Липатыч. — Взыщет он с тебя, Тирст‑то…
Иван стал снова затягивать супонь.
— Утром, дед, не торопись выезжать, а коли не дождешься, шибко не понужай, в дороге догоню.
— Эх, животина‑то не отдохнет из‑за твоей промашки, — вздохнул Липатыч. — Ну да уж чего поделаешь? Тирст, оп не простит…
Перевалив за бугор, Иван принялся погонять. В лесу уже стемнело, дорога провалилась в черноту, и на выбоинах и корнях телегу швыряло во все стороны.
В слободу Иван въехал осторожно, крадучись.
Герасим Зуев, как было условлено, ждал, сидя на крыльце. Быстро и бесшумно открыл ворота.
— Припаси ведро воды, — сказал Иван, — перед дорогой коня напоить надо, — и бережно прикрыл за собой калитку.
В свой дом приходилось пробираться с опаской, как вору. С топ минуты, как повернул назад из Осиновки, был он уже в бегах. И знал, что не ждать ему теперь ни милости, ни пощады…
Из задернутого занавеской окошка на улицу пробивался свет.
«С ума спягилп бабы!» —с сердцем подумал Иван и тут же услышал женский крик и признал голос Насти.
Запрягаев оглянулся на скрип двери, и это спасло его. Отбросив от себя Настю, он успел заслониться. Тяжелое березовое Полено раздробило ему кисть левой руки. Второй удар он встретил шашкой. Клинок переломился и со звоном ударился об пол. В другой угол отлетело полено, выбитое из рук Ивана.
Уже теряя сознание, сквозь мутную дымку, заволакивающую глаза, Настя увидела, как вахмистр ударил Ивана в грудь обломком шашки и выбежал из горницы. Иван кинулся за ним…
Иван настиг вахмистра у самой казачьей казармы. Настиг и третьим ударом того же березового полена расчелся до конца…
На последний крик вахмистра выскочил дневальный. В тусклом свете караульного фонаря не сразу распознал, кто лежит, уткнувшись лицом в землю.
Иван, все еще не помня себя от ярости, швырнул в него поленом. Казак бросился в казарму и закричал тревогу.
И тогда только Иван вспомнил, что Настя (живая ли!) в избе на полу, что Герасим Зуев ждет его, и кинулся было к своему дому.
И тут же остановился.
Поздно!.. Казаки верхами, от них не уйдешь. Догонят, искромсают шашками… Пусть одного… Сейчас выбегут, схватят… Короткая смерть…
И, словно въявь, услышал глухой, налитый злобой и горечью голос Герасима: «Нас, дураков, полтыщи, а их один десяток…» А он в ответ сказал не свои, трусливые слова: «Я жив, покудова молчу…» Не пришлось отмолчаться… Сказал свое слово… От стариков слыхал, кто змею убьет, тому сорок грехов простится… Сколько же простится за такого гада? А ведь не один десяток… теперь девять всего. А нас нолтыщи!.. Они должны нас бояться!..
И когда на крыльце, в светлом прямоугольнике распахнутой двери, показались темные фигуры казаков, Иван побежал не домой и не к Зуеву, а в другую сторону, к слободской площади.
Вслед стреляли, но ни одна пуля не задела его.
Иван бежал, напрягая все силы, но не страх смерти гнал его. Он бежал, чтобы успеть совершить самый дерзкий, самый отчаянный поступок в своей жизни. У него не было времени размышлять, но он понимал, скорее чувствовал, погибнуть, не свершив того, что теперь стало для него самым главным, —нельзя. Смерть должна повременить.
Ворота были заперты. Подтянувшись на руках, он перебросился через тесовую ограду и подбежал к деревянной церковке, в которой когда‑то (теперь казалось, что это было очень давно!) поп Амвросий обвенчал его.
На миг встало перед ним взволнованное лицо Насти, ее любящие синие–синие глаза… и самого себя увидел он, непривычно тихого, в чистой белой рубахе… и в руке ее рука.
Как давно это было… и как быстро ушло…
Тяжелым камнем он сбил нехитрый запор. Открыл дверцу в боковой стене звонницы. Задыхаясь, вбежал но крутой лесенке наверх. Ощупью нашел пудовый язык колокола. Рванул его…
Первый, еще негромкий, как бы стонущий, звук удесятерил его силы. До хруста в пальцах стиснув веревку, он раскачивал железный язык колокола все злее и злее, и, разрывая ночную тишину, переплавляя в звон всю ярость, боль и муку вырванного из жизни человека, над спящей слободой взметнулись горячие красные звуки набата.
Глава тринадцатая
КОНЕЦ ВСЕМУ
1Иван оглянулся на землянку… Она была его первым жилищем в этим местах, в ней провел он последние часы перед дальней дорогой… На краю полянки, под сенью дряхлеющих сосен, приютилась она чуть приметным холмиком, по зеленой одежке которого пятнами крови проступили крупные гроздья спелой костяники.
Хвоя, смоченная предутренней росой, прогибалась под ногою податливо и бесшумно. Иван снова обернулся, постоял, безмолвно прощаясь, словно предчувствуя, что здесь ему более не бывать. Поправил мешок за плечами, топор за поясом и зашагал по едва приметной мало нахоженной тропке.
Не так думал он уходить…
…Когда по набатному сполоху слобода выглянула в ночь сотнями желтых окон и выплеснула на площадь темную, гудящую, как развороченное шмелиное гнездо, толпу — казаки трусливо убрались в казарму…
— …Братцы! Братцы! —надрывая от натуги голос, кричал Иван, протискиваясь в толпе. — Братцы, ничего не бойсь! Порешил я казачьего начальника! Теперь Тирста собаку не упустить!..
Толпа настороженно молчала, и лишь один голос отозвался:
— Красного петуха ему!.. — и смолк, захлестнутый немотой толпы.
Иван сорвал шапку, замахал ею над головой.
— За мной, братцы!
Но кто‑то положил ему на плечо тяжелую руку.
— Дурак! А дале что?
Иван узнал вальцовщика Никона Мукосеева.
— А ты что, заступник! — Иван захлебывался в ярости — Герасим! — обрадовался он, увидев Зуева. — Гера сим! Ты чего молчишь! Наша берет!
