Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
Ник, вздрогнув, проснулся, виновато сжал ей руку.
— Кто эта женщина там, в кафе, которая с тобой поздоровалась?
Ник искренне старался вспомнить, о ком она.
— А, я недавно снимал ее для армейского журнала и для «Пикчер пост». Это дает приличный гонорар.
— Нагишом?
Он потянулся за сигаретой, закурил.
— Профессиональные натурщицы на это не смотрят… — Ему удалось выпустить изо рта ровное колечко дыма, оно поднялось, вытянулось эллипсом. — Нет, эта духота меня убьет! — Он нашарил брошенную как попало пижаму, вытер лоб ее рукавом. Потом протянул Ивонне бокал шампанского, оно уже почти не пенилось, в бутылке оставалась еще добрая половина. — Вообще-то лучшей моделью была бы ты, конечно, но я не осмелился бы предложить тебе такого. А лицо закрывать нельзя…
— Ты послал мои снимки тому режиссеру?
— Оператору. Разумеется, еще из Питтсбурга, Ивонна приподнялась на локте.
— Ты был в Питтсбурге?
У него нервно дернулось веко; он налил себе вина. Когда снова повернулся к Ивонне, лицо его выражало досаду и смущение, как у человека, который нечаянно проговорился,
— Был.
— Когда?
— Вскоре после того, как ты уехала из Пльзени в Прагу. — Он будто усилием воли вернул себе равновесие и уверенность. — Я тогда получил отпуск для поездки домой…
— Я думала, ты из Сан-Диего.
— В Сан-Диего я родился, а мой дом в Питтсбурге. У Ивонны пересохло во рту.
— Что значит — твой дом?
Ник закинул подушку себе за спину, сел, поджав ноги и обхватив руками колени. Лицо его затвердело, и — как ей показалось — он даже побледнел.
— У меня там семья, Айв.
— Вот это гол… вернее, удар ниже пояса, — с трудом выговорила Ивонна бесцветным голосом. — И это ты мне сообщаешь только теперь?
Он взял ее за руку, успокаивая. Она высвободила руку.
— Не люблю, когда мужчина врет в главных делах. Лгут все, но я ведь спрашивала тебя об этом, когда мы в первый раз легли в постель… Соврать в такие минуты — большая трусость. Особенно со стороны человека, который столько раз на фронте добровольно вызывался на передний край!
Раздраженно, неловко он задавил окурок в пепельнице.
— Я был здорово влюблен, Айв. Ужасно боялся, что потеряю тебя, если…
— Был… значит, теперь — нет?
— Я и сейчас влюблен, ты только что могла в этом убедиться.
— Положим, в этом не так уж много было общего с любовью. И кто же у тебя в семье?
— Милдред, то есть жена, и сынишка Дэвид. И моя старая мамочка, которую я очень люблю.
— Сколько лет сыну?
— Теперь ему… девять.
Ивонна еле заметно перевела дух. Боялась самой себе признаться, — что бы она сделала, если б он сказал: «Малышу год». И все же ей трудно было сдерживаться. Только бы не унизиться до истерики, тогда в одну минуту можно проиграть все…
Окурок в пепельнице еще тлел, в других обстоятельствах она не обратила бы внимания, но теперь едкий дым действовал ей на нервы. Встала, натянула платье на голое тело, энергичным движением задавила окурок. Села на край кровати Ника.
— Как ты представляешь себе наше будущее? Собственный голос все еще казался ей чужим.
— Разведусь, разумеется. Айв, дарлинг, ты ведь не сомневаешься, что я говорю совершенно серьезно…
— Мы знакомы три года. Если б ты так уж серьезно об этом думал, у тебя было три года времени.
— По за это время я лишь один раз ездил домой. На рождество — первое рождество после пяти лет войны! Не самый подходящий момент, чтобы вместо привета объявить жене, что ты с ней разводишься…
— А ты уверен, что вообще когда-нибудь найдешь в себе мужество?
— Послушай, дарлинг: тебе ведь ясно, что за столько лет разлуки у меня уже не осталось никакого чувства к жене. Да и она все эти годы наверняка жила не монашкой.
— А задумывался ты когда-нибудь о твоем чувстве ко мне?
— Много раз. В отличие от женщин мужчины чаще всего не испытывают особой потребности в каких-то чувствах к женщинам, с которыми спят. Мужчина может менять их, но любить он может только одну-единственную. Под этим я понимаю, что его тянет к ней тем сильнее, чем он от нее дальше, думает о ней, когда ему плохо, или, наоборот, когда ему выпадает крупный успех. Для меня такая женщина — без всяких оговорок ты, Айв.
— Неужели у тебя было так мало успехов, что мне приходилось подолгу ждать тебя?
— Ты отлично знаешь, я все время в командировках. Сейчас, к примеру, был в Париже…
— Что ты там делал?
— Мы с тобой с самого начала уговорились, что ты не будешь расспрашивать меня о делах, связанных со службой.
А у нее опять разыгрались нервы. Но она заставила себя не повышать голоса.
— Правильно, и за это ты сможешь когда угодно прятаться в будущем. Когда тебе будет нужно, чтобы я ни о чем не знала, просто скажешь, что это связано со службой,
Великолепная перспектива. К сожалению, только для тебя,
— Ты слишком мрачно смотришь на вещи. А я-то сегодня так радовался тебе! Да ведь ничего не случилось, Айв, ничего не изменилось! Пожалуй, я сделал ошибку, надо было сказать тебе, что у меня есть семья, еще в первое наше свидание в Пльзени… Но я тогда уже знал, что ты — моя судьба, раз и навсегда. Когда я учился на военно-морских курсах, был у нас один капитан, видно, малость тронутый; он включал в свои лекции вопросы, никак не вязавшиеся с военной службой, например, о логике характеров. Раз как-то задал нам такую задачу: пароход, на котором вы плывете с женой и матерью, которую очень любите, тонет. У вас есть возможность спасти только одного человека. Кого вы выберете? Одни отвечали — жену, другие — мать. А капитан сказал: самым логичным будет спасти совершенно чужого человека, потому что в обоих названных вами случаях вы эгоистически ставили собственные интересы выше общечеловеческой гуманности: спасая близкого человека, вы на всю жизнь обеспечиваете себе его благодарность, от чужого же вам нечего ожидать.
— К чему ты мне это рассказал?
— После сама догадаешься.
— Этот трогательный пример вообще хромает на обе ноги.
— Не совсем. Я пожертвовал женой и матерью уже в тот момент, когда узнал тебя.
— Значит, я тебе чужая?
— Была в тот момент. И я не ожидаю от тебя ничего, кроме одного: позволь мне любить тебя, Ивонна!
Он назвал ее полным именем, и это ее обезоружило.
— Ты ужасный демагог, Никушка, но все твои аргументы бьют мимо цели.
— Кроме одного, и это не аргумент, а факт, гарантированный факт: в следующий же отпуск я съезжу домой, разведусь и вернусь к тебе свободным человеком. И тогда будущее будет только нашим, Ивонна…
Мариан поднял голову от бумаг.
— Здорово, Камилл, о, да ты еще жив!
— То же самое я мог бы спросить и о тебе, но уже и сам вижу — ты жив, и притом на все сто процентов!
Камилл с некоторым удивлением озирал два письменных стола, заваленных бумагами и книгами; на одном из двух кресел громоздилась стопка специальных журналов — видно, что Камилл не привык ни к такому беспорядку, ни к тесно набитой комнате, а назначение каких-то небольших аппаратов на третьем столе было для него все равно что китайская грамота.
— А я и не знал, какие ты делаешь успехи — вон у тебя даже собственная библиотека, — Камилл кивнул на книжный стеллаж, поставленный поперек кабинета таким образом, чтобы не видно было кушетки, покрытой клетчатым пледом. И даже комната отдыха…
— Ошибаешься: это резиденция ассистента Перницы, меня он просто пускает сюда повегетировать. Но иногда я действительно ночую на этой кушетке, когда опыт длится всю ночь и надо то и дело вставать к нему.
Камилл вздохнул как бы с завистью:
— Чувствую, ты здесь на месте, и я этому рад. Потому что тех, кто не на своем месте, можно только пожалеть.
Он стал рассматривать фотографии за стеклами стеллажа. Групповой снимок: люди в белых халатах, сотрудники какого-то иностранного института — этих он оставил без внимания, его больше заинтересовала фотография девушки с кошачьей мордочкой.
— Возлюбленная Перницы, — бросил Мариан.
— А твоих снимков здесь нет?
— Чьих, к примеру?
— Ну хотя бы Миши.
Мариан несколько опешил: ничего подобного ему и в голову не приходило.
— Впрочем, ты прав: кто хочет чего-то добиться в жизни, не должен растрачивать себя на чувства.
Что это — горькая самоирония по поводу слишком раннего брака?
— Sine ira et studio[54] — и не в порядке комплимента: раз тебя, Мариан, еще студиозусом взяли в коллектив, в котором работает сам Мерварт, значит, ты в потенции научный феномен.
— Пока я этого не замечал: я всего лишь волонтер за шесть сотен в месяц. Точнее, поденщик, которого по ночам поднимает обыкновеннейший будильник — наблюдать за морскими свинками; эти, в отличие от меня, дрыхнут без помех.
Камилл рассеянно взглянул в окно, на верхушке старого клена галдела невидимая стайка воробьев.
