Август Стриндберг - Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната

— Мастер, мастер! Бог посылает детей!

— Это ложь, сапожник! Я читал в газете, что это проклятый картофель виноват в том, что у бедных столько детей, потому что, видите ли, картофель содержит в себе две материи или два тела, которые называются кислород и азот; если эти вещества встречаются в определенном соединении и количестве, тогда женщины становятся многоплодными.

— Но как же это изменить? — спросила разгневанная мать, чувства которой несколько улеглись во время интересного разъяснения.

— Не надо больше есть картофеля, это вы, кажется, должны понимать!

— Что же еще есть, если нельзя больше есть картофеля!

— Бифштекс, сударыня, вот что ты должна есть! Бифштекс с луком! Что! Вкусно? Или шатобриан! Знаешь ли ты, что такое? А? В «Отечестве» писали недавно: одна женщина приняла спорынью и чуть было не погибла вместе с ребенком.

— Что ты говоришь? — сказала мать и насторожилась.

— Тебе любопытно знать? А?

— Правда ли, что спорыньей?.. — спросил сапожник и подмигнул.

— От этого у вас печенка и легкие выскочат, да еще и наказание за это полагается тяжелое; и так и следует.

— Следует ли? — спросил сапожник глухим голосом.

— Конечно, следует! Кто безобразничает, должен быть наказан; и нельзя убивать своих детей!

— Детей! Ведь это разница, — сказала покорно разгневанная мать. — Но откуда берется это вещество, о котором вы говорите, мастер?

— Ага, так ты еще хочешь плодить ребят, хотя ты и вдова и у тебя их пятеро! Опасайся этого черта сапожника; он очень ловок с бабами, хотя и богобоязнен! Одолжайся, сапожник!

— Значит, есть такое растение?..

— Кто тебе сказал, что это растение? Разве я сказал, что это растение? Нет! Это зоологическое вещество. Видишь ли, все вещества, а их в природе около шестидесяти, разделяются на химические и зоологические; это вещество по-латыни называется cornuticus secalias и встречается за границей, например, на Калабрском полуострове.

— Оно очень дорогое, мастер? — спросил сапожник.

— Дорогое! — повторил столяр и нацелился рубанком, как карабином. — Страшно дорогое!

Фальк с большим интересом слушал этот разговор; теперь он вздрогнул, услыхав в открытое окно, что на улице остановился экипаж, и два женских голоса, которые ему показались знакомыми, стали разговаривать:

— Этот дом хорошо выглядит.

— Он хорошо выглядит? — спросила старшая дама. — Я нахожу, что он выглядит ужасно.

— Я думаю, что он хорошо выглядит для нашей цели. Не знаете ли вы, кучер, не живут ли в этом доме бедные?

— Знать-то я не знаю, но думаю, что можно поклясться.

— Клясться грех, так что оставьте это! Подождите нас здесь, пока мы взойдем туда и сделаем наше дело.

— Послушай-ка, Евгения, не поговорить ли нам сперва здесь внизу с детьми, — сказала госпожа Гоман госпоже Фальк и остановилась.

— Да, конечно, можно. Пойди — ка сюда, мой милый мальчик! Как тебя звать?

— Альберт, — ответил маленький бледный мальчик лет шести.

— Знаешь ли ты Христа, мальчик?

— Нет! — ответил мальчик, смеясь, и засунул палец в рот.

— Это ужасно! — сказала госпожа Фальк и взялась за записную книжку. — Я записываю: «Приход св. Катерины. Белые Горы. Глубокий духовный мрак у малолетних». Можно сказать — мрак? — А ты не хочешь узнать Его? — спросила она опять у мальчика.

— Нет!

— Хочешь монетку, мальчик?

— Да!

— Надо сказать: пожалуйста!.. «В высшей степени беспризорны; но мне удалось лаской побудить их к лучшему поведению».

— Какой ужасный запах! Пойдем отсюда, Евгения! — попросила госпожа Гоман.

Они взошли по лестнице и вошли в большую комнату, не стучась.

Столяр взял рубанок и стал им отругать суковатую доску, так что дамам пришлось кричать.

— Жаждет ли здесь кто-нибудь милости и избавления? — закричала госпожа Роман, в то время как госпожа Фальк брызгала на детей из пульверизатора, при чём те начали плакать, когда им попало в глаза.

— Вы предлагаете избавление, сударыня? — спросил столяр, прервав свою работу. — Откуда оно у вас? Быть может, есть еще благотворительность, кротость и высокомерие? А?

— Вы грубый человек и будете осуждены, — ответила госпожа Гоман.

Госпожа Фальк взяла записную книжку и сказала:

— Хорош.

— Говорите, — сказала госпожа Гоман.

— Это мы знаем! Быть может, вы хотите поговорить со мной о религии, сударыни? Я могу говорить обо всём. Знаете ли вы, сударыни, что в 829 году, в Никее был собор, где св. Дух был принят в шмалькальденский договор?

— Нет, мы не знаем этого, добрый человек!

— Почему ты называешь меня добрым? Никто не добр, кроме Бога, так сказано в писании.

Вы, значит, не знаете никейского собора 829 года, сударыни? Как же вы хотите учить других, когда вы сами ничего не знаете? Если же теперь очередь за благотворительностью, то делайте это, пока я повернусь к вам спиной, ибо истинная благотворительность совершается в тайне. Проделывайте это с детьми, они не могут защищаться; но нас оставьте в покое. Дайте нам работы, если хотите, и научитесь оплачивать труд, тогда вам не придется так шляться! Понюшку, сапожник!

— Можно записать: «Большое неверие, совершенная закоренелость», Эвелина? — спросила госпожа Фальк.

— Упорство лучше, дорогая Евгения.

— Что вы записываете, сударыни? Наши грехи? Тогда эта книга, наверно, мала.

— Плод так называемых рабочих союзов…

— Очень хорошо, — сказала госпожа Гоман.

— Бойтесь рабочих союзов, — сказал столяр. — Сотни лет боролись с королями, но теперь мы открыли, что это не их вина; теперь мы будем бороться с бездельниками, живущими чужим трудом; тогда мы доживем кое до чего!

— Молчи, молчи! — сказал сапожник.

Гневная мать, которая обратила внимание на госпожу Фальк, воспользовалась этой паузой и спросила:

— Простите, вы не госпожа Фальк?

— Совершенно нет! — ответила та с уверенностью, поразившей даже госпожу Гоман.

— Но, Боже мой, как вы похожи на нее, сударыня! Я знала её отца сигнальщика Ропок, когда он был еще матросом!

— Это очень хорошо, но к делу не относится… Живут ли здесь еще люди, нуждающиеся в искуплении…

— Нет, — сказал столяр, — искупления им не надо, но пища или одежда, или, еще лучше, работа, много работы и хорошо оплачиваемой. Но лучше вам не входить, потому, что у одного из них корь…

— Корь! — воскликнула госпожа Гоман. — И нам не сказали ни слова! Пойдем, Евгения, мы пришлем сюда полицию! Тьфу! Вот так люди!

— Но дети! Чьи эти дети? Отвечай! — сказала госпожа Фальк и погрозила карандашом.

— Мои, добрая барыня, — ответила мать.

— А где муж? Где муж?

— Он больше не показывается, — сказал столяр.

— Тогда мы пошлем за ним полицию. И его засадят в работный дом. Здесь всё должно стать иначе. Ведь правда же, это хороший дом, как я и говорила, Эвелина!

— Не присядут ли сударыни? — спросил столяр. — Сидя удобней беседовать; у нас только нет стульев, но это ничего; у нас нет и кроватей, их поглотил добавочный налог на газовое освещение; для того, чтобы: вам не приходилось ночью возвращаться из театра впотьмах, у нас нет газа, как видите; и на водопровод, чтобы вашей прислуге не приходилось подыматься по лестницам; у нас нет водопровода; и на больницу, чтобы ваши сыновья не лежали дома….

— Пойдем, Евгения, Бога ради; ведь это же становится невыносимым.

— Уверяю вас, сударыни, что здесь уже невыносимо, — сказал столяр. — И придет день, когда будет еще хуже; но тогда мы придем с Белых гор и от Живодерного залива с великим шумом, как водопад, и потребуем наши кровати! Потребуем? Нет, возьмем! А вам придется спать на верстаках, как приходилось нам, есть картофель, так что ваши животы натянутся, как барабаны, как будто вы, подобно нам, перенесли пытку водой…

Барыни исчезли, оставив стопу брошюрок.

— Тьфу, чёрт! Как пахнет одеколоном! Совсем, как от проституток! — сказал столяр. — Одолжайся, сапожник.

Игберг, спавший всё время, проснулся теперь и собирался уйти с Фальком. В открытое окно еще раз донесся голос госпожи Гоман:

— Что она говорила о сигнальщике? Ведь твой отец капитан?

— Так его зовут. Впрочем, сигнальщик и капитан одно и то же. Ведь ты же знаешь. Не находишь ли ты, что это была наглая шайка? Я никогда не пойду туда больше. Но доклад выйдет хороший!

— Кучер! В ресторан Гассельбакен!

XVII

Однажды после обеда Фаландер сидел дома и учил роль, когда в дверь раздался легкий стук, два двойных удара. Он вскочил, надел сюртук и открыл дверь.

— Агнеса! Вот редкий гость!

— Да, мне хочется видеть тебя! Такая проклятая скука.

— Как ты выражаешься!

— Позволь мне ругаться; это приятно!

— Гм!.. гм!..

— Дай мне сигару; я не курила шесть недель. Это воспитание сводит меня с ума.