Анри Труайя - Семья Эглетьер
Жан-Марк притаился за парфюмерным киоском, закрывшись газетой. В двадцати метрах от него стояла Кароль. Она не могла его заметить, он же видел ее такой, какой не видел еще никогда. Естественной, без всегдашней защитной маски. Он разглядывал ее с бесстыдством Бога, наблюдающего за нами даже сквозь стены. Минуты шли, а Жан-Марк все не мог оторваться от этого тайного узнавания. Дважды Кароль делала несколько шагов в его сторону и, ни о чем не подозревая, повернувшись на каблуках, равнодушно отходила. Оба раза он с трудом приходил в себя. Державшие газету пальцы костенели. Гул моторов временами заглушал «музыку для настроения» и звяканье посуды в кафе. «Рейс на Аяччо. Просьба пройти на посадку. Выход номер двадцать».
Вдруг толпа у дверей номер 46 всколыхнулась. Показались первые пассажиры нью-йоркского самолета. Держа документы в руках, они двигались по проходу, ведущему к кабинкам таможенной службы и полиции. Штамп в паспорт, беглый взгляд на содержимое толстого портфеля или слишком новой сумочки у дамы, путешествующей для развлечения, — и пассажиры, не оправдав подозрений таможенников, торопливо направлялись к выходу, сияющие, усталые и немного одуревшие. Те, кто недавно с нетерпением ожидал их, кидались навстречу с раскрытыми объятиями; повсюду слышались обычные в таких случаях восклицания.
Неподвижно стоя среди толпы, Кароль ждала появления мужа, но его все не было. «А вдруг он опоздал на самолет!» — подумал Жан-Марк с надеждой. И в тот же миг замер в растерянности. Прямо на него в потоке пассажиров шла рыжеволосая молодая женщина с крупными чертами лица. Та самая, с которой отец был в кино. Разумеется, и она прилетела этим самолетом. «Штатная любовница», — как говорили во времена Маду. Эта цветущая женщина производила впечатление заурядной и недалекой. Она шла вперед не оглядываясь и явно по уговору делала вид, будто не знает Филиппа Эглетьера, который летел тем же рейсом. А Кароль ни о чем не подозревает! Хорошо бы открыть ей глаза. Впрочем, она его предупредила, что подобные вещи ее не интересуют.
Жан-Марк еще не видел отца, но по радостному лицу Кароль понял, что она его заметила. Поднявшись на цыпочки, Кароль делала Филиппу знаки, шевеля в воздухе пальцами. Филипп подошел к жене, обнял ее, тихонько качнул из стороны в сторону и поцеловал в щеку и в шею.
Сердце Жан-Марка болезненно сжалось. Конечно, Кароль должна притворяться обрадованной, чтобы не вызвать подозрений у отца. Но разве отличишь в супружеских объятиях притворство от искренности? Может быть, прижимаясь к груди мужа, Кароль помышляла о том, чтобы надежнее укрыть свою любовь к Жан-Марку? А может быть, втайне смаковала щекочущую мысль, что из объятий сына она вновь переходит в объятия отца. Принадлежа им по очереди, она неизбежно будет сравнивать одного с другим! И разумеется, не далее как сегодня ночью… Кровь бросилась в голову Жан-Марка, залила горячей волной лицо, шею при мысли, что Кароль может принадлежать другому, так же страстно обнимать его, шептать ему те же слова, так же забывать обо всем на свете. Все в нем взбунтовалось, словно он приобрел на Кароль неоспоримое право. А они никак не могут оторваться друг от друга! Даже если это одно притворство, все равно и оно непереносимо! В душе Жан-Марка разом рушились и любовь, и доверие, и надежда. Если б она еще была женой кого-нибудь другого! Но Кароль жена его отца! Ну и пусть! Кем для него был до сих пор отец? Человеком, которого он знал, боялся, которым восхищался с самого раннего детства. Непогрешимый образец для подражания. И если он решил следовать этому образцу, он должен отбросить все угрызения. Отец столько раз твердил ему: «Думай только о себе… Лишь импотенты и идиоты довольствуются одной женщиной…»
Взяв Кароль под руку, Филипп направился к выходу. Жан-Марк, как нищий, следовал за ними на расстоянии. Всеми силами он старался освободиться от того, что связывало его с крепким, рослым мужчиной, шедшим впереди. Узы крови, сыновняя любовь — отжившие свой век условности! Нет ничего ни таинственного, ни святого в родстве, которое объединяет нас одним именем, под одним кровом. Подумаешь, в чреве женщины соединились две клетки. Семя по воле случая досталось этой женщине, а могло бы достаться другой. И подумать, это возвышается поэзией, философией, моралью? Нет, к черту!.. Я тебе ничего не должен, и ты мне тоже. «Каждый за себя» — ты сам говорил мне. «Тем хуже для неудачников» — это тоже твои слова. Охваченный яростью, Жан-Марк продирался сквозь джунгли. Но как ни чернил он отца, он не мог избавиться от привязанности и уважения к нему. Не мог сразу сбросить с себя детские одежды.
Они спустились вниз по эскалатору и направились к багажному отделению, Филипп исчез и вскоре появился вновь, разделавшись наконец с формальностями таможенного досмотра. Кароль подхватила его под руку, и оба удалились, болтая и смеясь, вслед за носильщиком, толкавшим перед собой тележку с чемоданами.
Жан-Марк отстал от них. Он увидел все, что хотел видеть. Высоко над его головой ангельские голоса по-прежнему называли города, где ему, по всей вероятности, никогда не доведется побывать.
— Самолет, прибывший рейсом из Абиджана… из Токио… из Каира…
Стоит ли забираться в такую даль, ему хватит и департамента Луаре, где расположен Бромей. И за добычей тоже не надо далеко ходить: она под боком, его мачеха. Что это на него нашло? Какая дикость! Прямо сцена из «Федры»! Весь класс ухмылялся, когда ее читали. А он сам влип в такую историю. Нежный Ипполит и ослепленный Тесей! «Венера целиком добычей завладела…» К черту! Глаза у Жан-Марка защипало. Отец и Кароль вышли через стеклянную дверь, которая сама отворялась, точно в раю. Носильщик с вещами уже ждал их на тротуаре. Кароль отправилась за машиной, оставленной на стоянке. На ходу она поигрывала ключами. По пути домой великодушный супруг, очевидно, уступит ей руль. Так удобнее будет любоваться ею, вдыхать ее аромат…
По-прежнему прячась, Жан-Марк наблюдал через стеклянную стену, как отец закурил сигарету, как, не снимая пальто, размял плечи, словно хотел вновь войти в роль, которую не играл целый месяц. Ему было сорок пять лет, и ему принадлежало все: и дом, и жена, и дети, и посуда, и картины, и машина… А Жан-Марку только двадцать, и у него нет ничего своего. Он живет в чужом доме, ест чужой хлеб, спит с чужой женой. Люди и вещи, окружающие его, даны ему во временное пользование. По первому требованию он обязан их возвратить. Нахлебник, во всем зависящий от расположения хозяина. И так будет, пока ему не исполнится двадцать пять или даже двадцать шесть лет и он не начнет зарабатывать. Жан-Марк ненавидел деньги; но теперь он решил заполучить их как можно больше, словно назло кому-то дал себе страшную клятву.
У тротуара затормозила машина. Носильщик уложил чемоданы в багажник. Филипп расплатился с ним, сел подле жены и захлопнул дверцу. Со своего наблюдательного поста Жан-Марк видел, как машина умчалась по роковому пути, и тотчас принял решение не обедать дома. Оказаться рядом с отцом, пожать ему руку, смотреть ему в глаза, полные мужского доверия, выслушивать дружелюбные вопросы было выше его сил. По крайней мере сегодня. Он должен свыкнуться со своим новым положением, овладеть собой, смириться… Жан-Марк вошел в телефонную будку, набрал свой номер и, услышав голос Аньес, сказал:
— Передайте, пожалуйста, мадам, что я очень огорчен, но не смогу прийти к обеду… Я останусь допоздна заниматься у товарища… И пусть отец не ждет меня сегодня… Мы увидимся завтра…
Жан-Марк повесил трубку. Как это малодушно оттягивать развязку, подобно игроку, который занимает деньги у одного, чтобы вернуть долг другому. Теперь надо убить время до ночи. Жан-Марк снова поднялся по эскалатору и стал бесцельно бродить по громадному залу второго этажа, безликая стандартность которого его успокаивала. Все здесь было искусственным и холодным, ничто не останавливало на себе внимания, и Жан-Марк чувствовал себя, точно в гигантском аквариуме среди косяков мелкой рыбешки. Усталость постепенно овладела им. От грохота, перемежающегося с тишиной, от сверкания стекла и металла голова шла кругом. За прозрачной стеной огромный самолет выруливал на взлетную дорожку, красный сигнальный огонь на его хвосте равномерно мигал. Жан-Марк дождался, пока самолет растворится в тумане, затем купил газету и бросил ее, не читая. В суетливой толпе пассажиров он один не знал, куда деваться.
В восемь часов Жан-Марк съел в баре безвкусный бутерброд, выпил кружку пива и пошел к машине. Дидье предупредил его, что будет весь вечер дома. Жан-Марк был рад посидеть с ним, поговорить о праве, о литературе, о политике. О чем угодно, только не о Кароль!.. Вынужденный молчать о том, что для него было самым важным, Жан-Марк стоически переносил это. Его удручало другое. Сейчас он подумал, что еще совсем недавно ценил дружбу превыше всего, а теперь она для него лишь средство избавиться от одиночества. Страсть губит все остальные чувства, если они пытаются ей противостоять. Даже сильный мужчина, попавший в плен к женщине, не найдет больше в дружбе чистосердечия и радости юношеских лет. Так началось для Жан-Марка падение, которое к зрелому возрасту превратит его в холодного себялюбца. Он жалел Дидье, который еще считал его способным на мужскую дружбу, не зная, что Жан-Марк уже принижен и раздавлен любовью.
