Хидыр Дерьяев - Судьба (книга четвёртая)
— От добра, — сказала она, вздохнув, — добра не ищут. Не знаю, какая тропа привела Узукджемал з твой дом, но, если бы там не кололась подушка, она не ушла бы без слова благодарности и слова разрешения. Скажи, почему она сбежала тайком?
— Не знаю, — сказал Черкез-ишан.
Если подходить с точки зрения формальной, он действительно не знал. Ну, а о том, что он догадывался, нужно ли говорить? Он поколебался и всё же повторил:
— Не знаю. Я её не приглашал в свой дом и даже не провожал из дому. Пришла без спроса и без спроса ушла.
— Что ж, я не судья, не кази, — сказала Огульнязик, — и поэтому не стану доискиваться причин, почему Узукджемал сбежала из твоего дома. Я могла бы услышать твоё правдивое слово, но я не услышала его. Думаю, что виноват ты. Признавать вину свою не хочешь — значит, был несправедлив.
— Послушай, — поморщился Черкез-ишан, — может, мы оставим в покое всю эту глубокую философию — кто виноват и кто несправедлив? Может, об Узукджемал поговорим?
— Весь разговор об Узукджемал, — улыбнулась Огульнязик, — у нас нет другого разговора. Ты на меня не обижайся, Черкез, но ты ходишь за ней, как её тень, даже специально в командировку из Мары приезжаешь. Это хорошо в шестнадцать лет, а в нашем возрасте выглядит несколько наивно и… я бы сказала, несерьёзно.
— Наоборот, это вполне серьёзно, — возразил Черкез-ишан. — Я люблю её, понимаешь? Это не минутное увлечение, не вспышка страсти и не рассудочные соображения. Это любовь. Командировки у меня деловые, а не случись в Асхабаде дел, приехал бы специально к ней. Неужели не понимаешь?
— Понимаю, — негромко сказала Огульнязик, и лёгкое облачко грусти вновь затуманило на минуту её лицо. — Это я хорошо понимаю… Но что могу посоветовать? Мудрый Саади сказал:
Кто без неё не может вовсе жить,Не станет, ею мучимый, тужить.Прогонит или позовёт любезно —Покорён я. А спорить — бесполезно.
Черкез-ишан слушал, опершись лбом на руку, и следил, как в блюдечке дотлевает сизой струйкой дыма махорочный окурок Было ясно, что существенной помощи от Огульнязик не получишь, но он не раскаивался, что затеял с ней этот разговор. Пусть даже всё без толку, а всё же высказался — и на душе вроде бы легче стало. Случалось, понятно, говорить об этом с приятелями, — Черкез-ишан не усматривал в этом ничего порочного, коль намерения его были весьма серьёзны. Но приятель — он человек посторонний, а Огульнязик, хоть и ушла от ишана Сеидахмеда, а всё же своя будто, родня.
— Я не спорю, — сказал он, — но могу ответить тебе словами того же Саади:
Не нужна нерадивому древняя книга познанья,Одержимый не может вести по пути послушанья.Пусть ты воду с огнём — заклинания силой — сольёшь,Но любовь и терпенье — немыслимое сочетанье.
— «Немыслимое сочетанье…» — как бы про себя повторила Огульнязик. — Случается в жизни и такое. И ладно бы, если терпение в конце концов награждено, а то ведь бывает концом его и бесплодный солончак.
— Это ты мне пророчишь?
— Нет, Черкез, это… это не тебе А тебе я всё-таки посоветовала бы подумать не только о своей любви, но и о том человеке, которого любит Узукджемал и который любит её.
— Кто это такой?
— Берды, конечно, не Аманмурад.
— Ерунда!
— Замолчи! — внезапно крикнула Огульнязик и протянула руку с явным намерением зажать Черкез-ишану рот.
Он замолчал, изумлённый её непонятной горячностью, признаками волнения и даже страха на её побледневшем лице.
Она потупилась и прикусила губу, стараясь совладать с собой. На глазах её выступили слёзы.
Недоумевающий Черкез-ишан деликатно отвернулся. Он не подозревал даже, обманутый её спокойствием и иронией, какую бурю страстей поднял в её душе это г разговор, какие когорты противоречивых чувств сошлись там грудь на грудь и высекают искры клинками своих мечей. Он был неглуп и был не лишён наблюдательности и сообразительности. Однако на сей раз, занятый своими переживаниями, видел слишком мало — как человек из глубины степного колодца видит не беспредельные просторы степи, а маленькое пятнышко голубого неба.
Он пытался как-то истолковать волнение Огульнязик и не придумал ничего лучшего, как объяснить его естественным волнением за судьбу когда-то спасённого от гибели человека. И совсем уж далёк был он от мысли, что волнение это может быть сродни его, Черкеза, чувствам, что Огульнязик — молодая, красивая, по сути дела не испытавшая ни радостен любви, ни мужской ласки, — что она тоже может полюбить. Намекни ему кто-нибудь, он возмутился бы. Да, он всегда был расположен к мачехе, он уважал её ум и самостоятельность, он даже не отказывал ей в праве уйти от постылого мужа. Но на большее его не хватало — Огульнязик оставалась для него всё той же женой его отца. Он не думал об этом. Это было бессознательно, но это было так.
— В общем, если Узук согласится, я возьму её. И ни сам себя не обвиню, ни люди меня обвинять не станут.
— Я тоже люди, — сказала Огульнязик, — и я обвиняю! — Голос её дрогнул, но она справилась и твёрдо закончила: — Из-за своей любви они вынесли столько мучений и бед, что… Если ты станешь между, ними, нет тебе оправдания, запомни, Черкез!
Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время
— Жди меня здесь, скоро назад поедем, — сказал Черкез-ишан, спрыгивая с новенького разузоренного фаэтона перед зданием вокзала.
Возница огладил ладонью роскошные усы, ответил с азербайджанским акцентом:
— Ждож. Гуляй мало-мало, табарич хазайн.
И понимающе подмигнул.
Черкез-ишан непроизвольно тоже подмигнул в ответ и засмеялся — настроение у него было отменное. Огибая кучки стоящих и сидящих людей, он подошёл к доске объявлений, где мелом коряво, но грамотно по-русски было написано: «Поезд опаздывает на один час». Черкез-ишан постоял в раздумье, насвистывая себе под нос мелодию «Смело мы в бой пойдём за власть Советов», пощёлкал крышкой серебряных карманных часов. Правильнее всего было бы уехать и вернуться через час, но уезжать не хотелось, и он потихоньку побрёл вдоль перрона. Поезд мог прийти и через десять минут, и через час, и вообще на следующий день, так что лучше уж было ждать на месте.
Одет Черкез-ишан был, как всегда, по моде. Его лакированные туфли блестели, как чёрное зеркало, зауженные книзу брюки были отглажены на совесть, мягким кремовым отливом чесучи играла рубашка, подпоясанная зелёным, кручёного шелка шнуром с кистями на концах. Из-под рубашки свисал на бедро второй витой шнур — от нагана, висящего на брючном ремне. Он был предметом особой заботы хозяина. Не из-за каких-то своих скрытых, недоступных простому глазу качеств, а по той простой причине, что для городских мальчишек стало особой удалью незаметно срезать эти шнуры бритвой. Растяпа потом долго был предметом насмешек, а последнее время стали поговаривать даже о притуплении бдительности совслужащих. Поэтому Черкез-ишан нет-нет да и проверял рукой, на месте ли доказательство его бдительности.
Многие из сидящих на вокзале в ожидании поезда знали Черкез-ишана, почтительно приветствовали его, когда он проходил мимо. Не все одобряли его ссору с отцом, не всем было по душе, что сын святого пира, благословившего зелёное знамя газавата против большевиков, сам стал большевиком, да не простым, а начальником, вроде бывшего пристава. Но алмаз, как говорится, не становится овечьим помётом из-за того, что лежит в навозе — сын потомка пророка сам потомок пророка и преисполнен высшей благости, даже если он сбрил бороду и не бреет головы.
Из комнаты дежурного по вокзалу вышел человек в до того промазученной и причудливой одежде, что лишь одна форменная фуражка свидетельствовала о его причастности к железнодорожному сословию. Он молча подошёл к доске объявлении, стёр рукавом слово «час», написал «полтора» и так же молча ушёл.
— Какую новость нам сообщили, магсым? — спросил у Черкез-ишана только что поздоровавшийся с ним старик.
— «Поезд опаздывает на полтора», — вслух прочитал Черкез-ишан, засмеялся и перевёл написанное по-туркменски.
Вокруг недовольно зашумели.
— Только что один час сулили, теперь ещё прибавили!
— Чего «полтора» — часа или дня?
— Исчезли белые поезда, которые приходили точнее, чем петух кричит. С собой их царь забрал, что ли?
— В хурджуне унёс? Куда ему забирать?
— Куда сам убежал, в ту сторону и забрал.
— В той стране все босиком бегают, без поездов. Расстреляли царя большевики, не слыхал, что ли?
— Ай, может, расстреляли, может, попугали, а потом помиловали — царь всё-таки.
— Правда, люди: был Асхабад — поезда правильные были, стал Палтарак — и поезда «палтараками» стали, вон чумазый на доске написал!
— Не говорите глупостей, — вмешался в разговор Черкез-ишан, приглядываясь к молодому, по уже грузноватому парню в добротном сером чекмене, так хорошо осведомлённому об участи Николая Романова и столь зло варьирующему слово «Полторацк».
