Джон Брэйн - Путь наверх
— Это я танцевать не мастер.
— И я тоже.
— Здесь невероятно душно.
— И мне так кажется.
В саду было прохладно, и когда мы шли к беседке, наши шаги были легки и пластичны, словно мы все еще двигались в ритме танца, а газон, казалось, пружинил под ногами. В небе плыла полная луна, и в ее неярком свете смягчилась воспаленная краснота кирпичного фасада. В беседку долетала изысканно экзотичная мелодия «Танго вдвоем» — она была как привкус джина в коктейле «Эрл Грей» — и разбивалась о чугунное безмолвие вересковой пустоши. Этот ночной пейзаж был похож на декорацию из какой-то оперетты: казалось, одно слово, один наклон прожектора — и шпалеры живой изгороди заалеют как кровь, на цветочных клумбах запестреет узор из тюльпанов и маргариток, левкоев и лупинов, сырой душный запах беседки потонет в свежих ароматах ночи, и в теплом, неподвижном воздухе разольется щебет птиц и гуденье пчел.
Когда я заключил Сьюзен в объятия, она вся дрожала. Я коснулся губами ее лба.
— Это чистый поцелуй,— сказал я. И поцеловал ее снова — в губы.— Не надо бояться, родная…
— Вас я никогда не боюсь.
Мне захотелось отплатить ей за ее доверчивость — так хочется дать горсть конфет ребенку, когда видишь, как он тебе рад. Мне мучительно захотелось отплатить ей чем-нибудь равноценным тому, что она отдавала мне.
— Увидимся завтра? — спросил я Сьюзен.— Я позвоню вам в десять.
— Нет.
— Почему?
— Потому что вы гадко вели себя со Сьюзен. Вы сказали, что будете звонить, и ни разу не позвонили. Теперь скажите сразу: где и когда.
— В шесть часов в Леддерсфорде, у театра. Милая…— Я покрыл поцелуями ее щеки, и нос, и нежную, гладкую шею, и подбородок. Я чувствовал, что она все еще дрожит.
— Если бы мы могли остаться здесь так навсегда.
— И мне бы этого хотелось, моя радость.— И это была правда. Быть может, если бы время остановилось для меня в ту минуту, я нашел бы в себе силы задушить дешевое, мелкое чувство торжества, которое начинало звучать во мне, сумел бы найти в своем сердце достаточно подлинного жара, достойного ее любви. Если бы только я мог остаться с нею хотя бы на два часа в этой беседке, когда ритм танца еще пульсировал у нас в крови, а лунный свет, и дыхание уходящей зимы, и восторг первых прикосновений сделали ничтожными все препоны, бессмысленными все сложности. Но судьба не подарила нам этих двух часов. Время подобно ссуде из банка: ее предоставляют тебе лишь тогда, когда твой капитал достаточно велик, чтобы ты в ней не нуждался.
16
Когда я подошел к Леддерсфордскому театру, Сьюзен уже ждала меня. Ее лицо казалось необычайно свежим и ярким на фоне прокопченных зданий города.
— Здравствуйте, радость моя! — Я протянул ей обе руки.— Простите, что опоздал.
— Вы плохо себя ведете.— Она крепко сжала мне пальцы.— Никогда больше никуда с вами не пойду,— добавила она, подставляя мне лицо для поцелуя.— Я так ждала этой минуты! Я очень гадкая, правда?
— Вы — мое единственное счастье,— сказал я и вдруг почувствовал себя очень старым.— Сегодня в «Одеоне» хороший фильм,— продолжал я, вытаскивая из кармана вечернюю газету.— И весьма посредственная пьеса в этом театре. А может быть, вы предпочтете что-нибудь другое?
Она опустила глаза.
— Не сердитесь. Но мне не хочется идти в кино. И в театр тоже.
— Почему же я должен сердиться? Только, если вам хочется погулять, место выбирайте сами. Я плохо знаю здешние окрестности.
— У-у, какой гадкий! — воскликнула она.— Я вовсе не говорила, что хочу гулять. Впрочем, есть такое место — Бентонская роща. У меня там рядом живет подруга. Но мы можем и не заходить к ней.
Она взяла меня под руку, и мы направились к остановке, откуда отходили автобусы на Бентон. Мы шли мимо складов, где стоял тяжелый, маслянистый, но какой-то до странного нефабричный запах необработанной шерсти, мимо прилепившихся к ним тесных контор с неизменной обстановкой из красного дерева и высокими вертящимися табуретами, мимо готического здания текстильной биржи, словно перенесенного сюда с иллюстрации Доре, и я испытывал то же чувство, какое, должно быть, испытывают владельцы больших автомобилей — властители жизни, хозяева, магнаты: город принадлежал мне, он был любящим отцом, его грязь и мрак были фундаментом моего роскошного особняка в Илкли, или в Харрогейте, или в Бэрли, давали мне возможность отдыхать в Биаррице или Монте-Карло и шить костюмы из материи, специально изготовленной для меня,— Сьюзен изгнала из моей души зависть, сделала меня богачом. Мы шли медленно, заглядывая во все витрины: я купил себе пару светлых кожаных ботинок, рубашку из настоящего шелка, дюжину шерстяных галстуков, шляпу из ворсистого фетра за пять гиней, барсуковую кисточку для бритья и спортивную машину «триумф». А Сьюзен я купил большущий флакон духов Коти, норковую пелерину, серебряную щетку для волос, нейлоновую комбинацию и целую банку засахаренного имбиря. Вернее, я все это купил бы, если бы магазины по какой-то непонятной причине не оказались закрытыми.
В автобусе были деревянные сиденья — это напомнило Сьюзен о том, как она ездила по Франции в вагоне третьего класса. И она защебетала, рассказывая своим звонким, ясным голоском о Руане и Париже, о Версале, Реймсе, Сен-Мало и Динане, о Монмартре, Монпарнасе, Лувре, «Комеди франсэз», перечисляя эти названия без всякой рисовки, так что у меня ни разу не возникло ощущения, будто она хвастается: она в самом деле была там, ей там понравилось, и она хотела поделиться своими впечатлениями со мной. В Леддерсфорде не любят тех, кто задирает нос. Собственно, если человек говорит на очень правильном языке, на него уже смотрят с подозрением: значит, подделывается под богача. Ну а если он рассказывает о том, что ездил отдыхать за границу, то это уж наверняка надутый спесью зазнайка, а по сути дела пустышка и ничего больше. Мы ехали на верхнем этаже автобуса, и все, кто был там, слышали болтовню Сьюзен, но она почему-то не вызывала у них возмущения. Наоборот, на лицах у всех была снисходительная улыбка, восхищение с примесью легкой грусти (принцесса снизошла до нас, она здесь, так близко, что до нее можно дотронуться, если осмелеть),— со временем я привык к тому, что так встречают ее всюду, где бы мы с ней ни появились. Мне даже приходило в голову, что если бы задаться целью покончить с коммунизмом в нашей стране, надо было бы собрать сотню девушек вроде Сьюзен, посадить их в автобусы и покатать по Великобритании.
— Как я вам завидую,— сказал я.— Мне бы так хотелось поехать во Францию, пока я не слишком стар и пока это еще может доставить мне удовольствие.
— Ну, вам еще до старости далеко! Вот глупенький!
— Нет, право, я очень старый. Мне двадцать пять лет. Настоящая д. р.
— А что такое д. р.?
— Вы шутите! Неужели вы в самом деле не знаете?
— Право же нет.
— Дряхлая развалина.— И, вытащив из кармана блокнот, я нацарапал в нем несколько слов.
— Что это вы там пишете? — Она заглянула мне через плечо.— Вот гадкий! Я сейчас вырву этот листок.
Я спрятал блокнот в карман.
— Я собираю сьюзанизмы,— пояснил я.— Вчера вечером вы сказали, что у меня голос — как медовые конфеты, а улыбка — ужасно старая и ужасно гадкая. Для начала вполне достаточно.
— Но это же правда,— возразила она. У вас голос, как медовые конфеты — бархатистый, густой и нежный. Чудесный голос. И я так люблю медовые конфеты! С удовольствием съела бы сейчас, только, к сожалению, у меня все талоны кончились.
— Какое прискорбное событие! — посочувствовал я.— Но если вы заглянете в мой правый карман, может быть, вы там кое-что и найдете…
Она перегнулась через мои колени,— ее пушистые, пахнущие апельсином волосы коснулись моей щеки. Краешком глаза я увидел, что мы проезжаем мимо улицы, где живет Элспет. Как давно это было, подумал я, и словно не со мной. Тело, которого через несколько слоев одежды чуть касалась сейчас Сьюзен, было моложе, сильнее, чище того, которое тогда ласкала Элис.
Сьюзен взвизгнула от восторга.
— Миленький Джорик, именно то, чего мне так хотелось! — Она вся просияла.— Джо, вы будете всегда дарить мне то, что я захочу?
— Всегда, дорогая.
Весь остаток пути она крепко держала мою руку, выпуская ее лишь затем, чтобы положить в рот еще одну медовую конфету.
Когда-то Бентон был живописным и удивительно своеобразным городком,— там даже выделывали особый сыр, который назывался «голубой бентонский». Теперь же вокруг старинных домиков из серого камня, сгрудившихся у мощенной булыжником рыночной площади, образовался уродливый нарост из штукатурки, кирпича и бетона. Но роща сохранилась, хотя из-за прорезавшей ее черной ленты гудронного шоссе она почти совсем утратила ту приятную, немного жуткую тишину, какую положено иметь всем лесам. Мы пошли по лесной дороге, и Сьюзен взяла меня под руку. По обе стороны от нас выстроились темные ряды елей, вокруг — ни души, и было очень тихо, но не так, как мне бы хотелось. За посадками елей начались английские деревья, лиственные, чья зелень, всю зиму находившаяся взаперти, теперь готова была вырваться наружу, словно птичья трель.
