Иван Машуков - Трудный переход
— А ты лесничий?
— Я приезжий, — так же важно, надув губы и выпучив глаза, сказал Сергей.
Вся компания покатилась со смеху. Из кухни вышла Полина Фёдоровна.
— Вы только с ними займитесь, они вам тогда покою не дадут, — сказала она.
— Ничего, — ответил Сергей.
Он вызвался делать петушков. Вмиг была притащена бумага. Дети окружили его. Он уже стал различать их по именам. Самую старшую дочь Трухина звали Мареюшкой, ей шёл десятый год. А самый младший, Ваня, только весной начал ходить. Сергей занимался с детьми, а Полина Фёдоровна, непрерывно что-то делая в квартире, говорила:
— Марченко у нас секретарь райкома, славный человек. Только почему-то без семьи. Кажется, в Ленинграде у него семья. Может, он из-за семьи беспокоится, а может, ещё по какой причине, но только бессонницей часто страдает. Это хорошо, что сегодня заседание днём назначили, а то ночью больше. Ночь-то просидят, а утром к нам — чай пить. Он крепкий любит, как дёготь. Чай пьют, а тут дети проснутся — и сразу к дяде Марченко. Очень он их любит…
Так оно всюду в маленьких городках — здесь все знают друг о друге, вся жизнь на виду! Сергей улыбался, слушая Полину Фёдоровну. Не успел он приехать, как ему уже известны не только фамилия секретаря райкома, но и его привычки и даже его недуги. Поживи неделю-другую, и у тебя явится такое впечатление, будто бы бесконечно давно знаешь здесь всех и вся. Но, как и всюду в жизни, тут тоже есть своя глубина и обманчивым часто бывает то, что лежит на поверхности. Сергей ещё делал бумажных петушков и разговаривал с Полиной Фёдоровной, когда вернулся Трухин, и не один, а в сопровождении высокого человека с уверенными движениями и с очень усталым, бледным лицом. Сергей покраснел и встал. Но ребятишки закричали:
— Здравствуйте, дядя Марченко! — и начали подходить к нему.
Он серьёзно здоровался с ними и разговаривал. «Секретарь райкома, — пронеслось в голове у Сергея, — а я встал, как школьник». Он рассердился на Трухина. «Что же мне ничего не сказал? Надо было сразу сходить в райком и представиться». Но Марченко просто протянул Сергею руку.
— Широков? Мне Степан Игнатьевич говорил. Очень хорошо, давно у нас не было корреспондента…
Вблизи бледное лицо секретаря райкома казалось ещё более утомлённым, с синими тенями у глаз. Повернувшись от Сергея, он сказал несколько ласковых слов Полине Фёдоровне. Потом Трухин и Марченко заговорили о только что закончившемся заседании райкома.
— Хорошо, что ты досрочно вернулся из отпуска, — говорил Марченко. — Между нами, у меня только на тебя и надежда. Поезжай в Кедровку, сдвинь с мёртвой точки хлебозаготовки. Ты больше чем кто-либо другой знаешь людей. И тебя знают. Разберись, кстати, что там натворил Стукалов. Ты видел, как он сегодня налетел на меня? — Марченко усмехнулся, лицо его стало холодным. — Демагог! — закончил он с презрением.
— Да, Стукалов у нас отличается, — сказала Полина Фёдоровна, слушавшая разговор мужа с секретарём райкома. — Стукалова весь район знает.
Трухин засмеялся.
— Зарплату-то он хоть теперь получает? Или всё ещё показывает высокую сознательность — отдаёт деньги в пользу МОПРа?
— Кажется, получает, — сказал Марченко.
«Вот и новый человек, какой-то Стукалов, — думал Сергей. — Я ещё не видел его, а главное о нём уже знаю. Все тут, видно, живут, как в одном доме…»
Марченко засиделся до позднего вечера. Прощаясь, он снова протянул Сергею руку.
— Степан Игнатьевич в Кедровский куст едет. Там, по-моему, для вас будет интересно. Может, и вы с ним для начала?
— Да, да, конечно, можно и в Кедровский куст поехать, — сказал Сергей.
XXVIДавно не виданный, может со времён первых новосёлов, урожай, полученный артелью, сразу привлёк в неё новых членов.
Вступил бывший кармановский батрак Филат Макаров. Приняли и Анисима Сверху. А вот Никуле Третьякову отказали. Григорий Сапожков прямо в лицо ему сказал:
— Ты — подкулачник. Проветри вначале в себе этот дух, потом приходи.
Зато Григорий сам уговаривал Никиту Шестова — ещё одного батрака, хорошего плотника:
— Вступай ты к нам, мы работой тебя завалим. Конюшню будем рубить. Избы новые.
Но Никита отшучивался:
— Я же на хозяйских харчах привык, да на кое-каком жалованьишке.
А батрак Луки Карманова, толстый, покладистый Влас Милованов, на его агитацию твердил одно:
— Я ж из другой деревни.
Попросту у них не было ни кола ни двора, и потому идти в артель они «стеснялись».
Для привлечения батраков правление решило поставить им новые избы, и первую — Филату.
Ставили её дружно. Работали все: и Григорий, и Тимофей Селезнёв, и сам председатель — Ларион — золотые руки.
Изба выросла как в сказке, и такая ладная, аккуратная, на загляденье.
А потом в эту избу привезли воз пшеницы. Решили и вновь вступившим выдать, как и всем, по едокам.
Домна Алексеева, когда к ней привезли тугие, под завязку, мешки с хлебом, даже прослезилась от неожиданной радости. У неё было много едоков.
— Не возьму я, не возьму! Куда мне столько! — махала она руками. — Стыдно брать. Я столько не заработала.
— Бери! — говорил ей Григорий. — Нынче всем поровну! Вон и новеньким — они совсем не работали — и то даём!
Однако распределение урожая по едокам вызвало у некоторых членов артели глухое, скрытое недовольство. Федосья, жена Ефима Полозкова, прибежав однажды по своему обыкновению к Аннушке, сказала:
— Не по правде сделали. Домна одна работала, а вдвое больше нашего получила, а мы с моим-то дураком всё леточко рук не опускали, а получили меньше…
Федосья уже забыла, как помогала ей артель во время болезни Ефима.
Аннушка молча выслушивала эти сетования соседки. Но вскоре Федосья перестала ходить к Веретенниковым. С Аннушкой у неё произошла размолвка. Как-то Егор вывел из стайки и стал запрягать в телегу большого рыжего коня, которого он задёшево взял у Платона; Егор возил с поля хлеб. Федосья посмотрела в окно, туда, где Егор запрягал, и сказала:
— Доброго коня вам Платон отдал.
— Да где же отдал? — горячо возразила Аннушка. — Купили!
— Конечно, «купили»! — многозначительно протянула Федосья.
Аннушка не стерпела. Слова Федосьи показались ей обидными.
— Нам никто ничего не подаёт, мы за молоком в артельный амбар не бегаем, мяса и сала нигде не получаем!
— Ну, ты не шибко-то задавайся! — рассердилась Федосья.
Женщины поругались.
Ефим только много времени спустя заметил, что жена его больше не бегает к Веретенниковым, но по обыкновению своему он промолчал. У Ефима давно прошло то умилительное отношение к артели, Лариону и Григорию, которое он испытал, когда лежал в постели. Сейчас он думал, что в артели не всё ладно. Ефим был недоволен распределением урожая по едокам. Но за артель держался крепко. Прислушиваясь к толкам, Ефим знал, что даже и зажиточные мужики серьёзно рассуждают об артели. Они рассчитывали через артель избавиться от хлебозаготовок, от налогов. Видят в ней большую выгоду.
Ефим чувствовал себя, что он находится на правильном пути. Не только сам в этом уверен — другим может посоветовать.
Бывало его мнением никто особенно не интересовался, а теперь его зовут на каждое собрание.
И прежде собирался сельский мир — да разве таким, как он, там слово давали? Всем верховодили «самостоятельные хозяева» — нахрапистые сибирские кулаки-стодесятинники.
В Крутихе, да и в других сибирских деревнях кулаков-то было побольше, чем бедняков. Здесь бедных было шесть дворов; остальные давно в батраки скатились, и голоса их совсем не считались. А богатеев было дворов десять. Да у них родня. Да подкулачники. Главной-то силой по количеству был, конечно, середняк — вот такой, как Тереха Парфёнов. Что и говорить, могуч мужик, плечом двинет — весь сход повернёт. Да не лезли они в мирские дела, мирились с тем, что всем кулаки заправляли.
А теперь всё вдруг сменилось. Слышней всех на сходах голос бедняков. Потому что на них опирается партия, а это особая сила…
И Ефиму приятно сознавать, что он теперь в числе тех, кто решает судьбу богачей, — и с этой позицией он не думал больше расставаться.
А что там в артели не всё по нему, так это можно и потерпеть, а глядишь, и переменить.
Вот и сейчас он незамедлительно пошёл на собрание в сельсовет, лишь только оповещающий мальчишка стукнул в его окошко клюшкой.
Маловато явилось на это собрание середняков. По-видимому, знали, что дело не ихнего брата касалось. А вот подкулачник Никула Третьяков пришёл и робко жался у двери.
Наверно, послали его богатенькие наушничать.
— Выгнать его, что ли? — сказал Григорий.
— Чёрт с ним, — поморщился Иннокентий Плужников, — пускай торчит. Вот увидишь, со всеми вместе проголосует, не посмеет против.
