Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды
Познакомились они на совещании передовиков сферы обслуживания. Но что она против него — мелкая пташка супротив орла. Не моги всерьёз мечтать! У него таких под рукой, как у хорошего рыбака поплавков. Выбирай любую. Когда он первый раз её к себе домой привёл — обалдела: прямо дом-музей. От книг на полках до видеомагнитофона. Она к тому времени уже не бедовала, какие-то крохи имела со своего кафе, но куда ей до него? Тогда торговый народец не шебуршили, как нынче, в хвост и в гриву, а люди, сподобившиеся этой розничной и оптовой благодати, жили на широкую ногу открыто. Избранниками судьбы себя чувствовали. На всех остальных, на эту шушеру с зарплатой, смотрели как на скопище недоумков. Гриня Толкунов, имевший за плечами три курса ин-яза, быстренько начал Вильямину приобщать к философии для избранных.
— Самое главное в жизни, запомни, девочка, уровень обитания. На какой уровень человек поднялся, того он и стоит. Чтобы занять в обществе подобающее место, одного ума мало, нужны качества.
Вильямина каждой жилочкой впитывала слова любимого. Дух захватывало его слушать. Современное общество, поучал он, устроено так, что только обладание деньгами, крупными деньгами, даёт индивидууму возможность подняться над серой массой. Свобода есть способность к волевому диктату, как полагал он, Гриня Толкунов, и некоторые другие, умеющие мыслить самостоятельно, без оглядок на омертвевшие нравственные постулаты.
Слушая своего кумира, бедная Вилька впадала в горячечное состояние, которое даже трудно было назвать любовью. Красноречивый метрдотель действовал на неё, как сильный наркотик. Его щедрость, его дерзкая любезность, его пылкие руки, безрассудный взгляд прелестных глаз, его презрительно-аристократические манеры — всё погружало её в сладостный трепет, лишало собственной воли. Она так и не смогла понять, почему он женился на ней, обыкновенной бабе, а не держал при себе, коли уж случился такой каприз, в качестве служанки, рабы, комнатной собачонки.
И чем всё обернулось? Когда торговых людишек взялись шерстить, когда оказалось, что лихое избранничество легко укладывается в статьи уголовного кодекса, Гриня Толкунов, её судьба и проклятие, малодушно задёргался и заметался, как обыкновенный мелкий пакостник, которому прищемили хвост. К тому времени Вильямина, давно переведённая им в ресторан, взирала на мужа уже не прежними, замутнёнными обожанием глазами, в её взгляде всё чаще появлялось недоумение. И это понятно. Неподражаем был Гриня в блеске своего ресторанного могущества, когда восседал за столом в углу зала — благодушный, сосредоточенный, всевидящий, похожий на капитана океанского теплохода. Но совсем иным предстал в семейном быту — вздорным, крикливым, большей частью нетрезвым. Одно дело — философия, другое — жизнь. В своих рассуждениях Гриня выглядел сверхчеловеком, а в обиходе оказался кухонным узурпатором, чванливым и мелочным. Вдобавок скорым на оплеухи и ревнивым.
У Вильямины хватило ума, чтобы не разочароваться в любимом из-за этого вопиющего противоречия, но всё же с ослепительного пьедестала, на который вознесло его девичье воображение, он как-то быстро и уныло соскользнул. А тут ещё подвалили неприятности, от которых заколдобило весь ресторанный мир. Вскоре выяснилось, что божественный Гриня Толкунов не по-мужски жидок на расправу. Ещё над ним и гром не грянул, ещё только слухи поползли, правда, один кошмарнее другого, а он уже ходил осунувшийся и мокрый, как после проливного дождя. Вильямина утешала его как могла, говорила, что плевать в конце концов даже на конфискацию, пожили и хватит, надо другим дать пожить, кто ещё не нахапал вдоволь; но её логичные умозаключения лишь доводили мужа до состояния буйного помрачения рассудка. Однажды, по-бычьи заревев, он расколотил о стену фарфоровую вазу, а целил прямёхонько Вильямине в голову.
Наконец докатилась беда и до них. Явились как-то утром в ресторан два невзрачных человека в штатском, расположились в кабинете директора и начали кропотливую и дотошную проверку документации. Тихо стало в их заведении, как во время чумы. Оркестрик наяривал вполсилы, всё сбиваясь на какие-то допотопные вальсы. Печальные официанты сновали меж столиков с таким видом, будто угощали клиентов поминальным ужином. Шёпотом передавали друг другу жуткие подробности: застрелился директор такого-то магазина, один из влиятельных людей в городе, столько-то золота вырыли на даче у другого, ещё более уважаемого человека.
В разгар светопреставления Гриня Толкунов обратился к жене с деликатной просьбой. Он попросил её взять на себя некоторые грехи их добычливого производства, уверяя, что ей, человеку в ресторане сравнительно новому, много не накладут на суде, зато семья будет спасена от разорения и позора. Он уговаривал так жалобно, со слезами, с уморительными ужимками, так покорно и укоризненно заглядывал в глаза, что долго она сопротивляться не смогла. Он сказал: «Ну, убей меня своими руками, любимая!» — и Вильямина поняла, что ей легче умереть, чем видеть этою человека раздавленным и опустошённым. Может быть, то была единственная минута, когда она любила Гриню по-настоящему, всей силой неистраченной женской души. Да и что такое для женщины будущее?
Она легко подписала какие-то бумаги, не заглянув в них. Через два месяца был суд, который определил ей четыре года тюрьмы. Всё это время она пребывала в странном оцепенении и происходящее воспринимала сквозь призму влюблённого благодарного Грининого взгляда. Через два с небольшим года её досрочно освободили за примерный труд и поведение.
Она вернулась домой. Что она собиралась сказать мужу и как планировала дальнейшую жизнь, останется её тайной. Гриня был не один, по квартире шастала полуголая девица из тех, которым она знала цену ещё до пребывания в отдалённых местах. Гриня Толкунов, несмотря на присутствие посторонней девицы, встретил её ласково и попытался сразу же уложить в постель. Он решил, что это ей больше всего сейчас требуется. Вильямина сказала брезгливо:
— Не мельтеши, Григорий Петрович. С тебя причитается пять тысяч. Гони на бочку — и я ухожу.
— Какие пять тысяч? Ты что городишь, Вилька?.. — попытался он возражать, но наткнулся на нездешний блеск её глаз — и осёкся. Через полчаса он принёс деньги. Пока его не было, Вильямина боролась с желанием потолковать, как научилась в лагере, со своей заместительницей, укрывшейся в ванной, но удержалась, не унизила себя. Взяв деньги, ушла, не сказав более мужу ни слова…
Когда они со Шпунтовым остались одни в избе и малость огляделись, Вильямина объяснила ему положение дел:
— Вот что, Владислав, послушай, это очень важно. Я тебе не хотела говорить, но у меня тяжёлое прошлое. Я только для одного человека мягкая и покладистая — для него, Паши. А для всех остальных… Не дай тебе бог меня обидеть, Владислав…
— Ты про что?
— Мне надо сначала разобраться с Пашей. Ты хороший парень, я тебя не отвергаю, но сначала хочу во всём с ним убедиться…
Дико звучала её речь для Шпунтова — как она всё раскладывала по полочкам, какие казённые слова подобрала. Шпунтов кивнул и отвернулся, обида жгла его невыносимо.
Вильямина продолжала как ни в чём не бывало:
— Ты мне поможешь, Владик? Пашенька думает, — голос её дрогнул, — я ему досаждать приехала. Нет, ошибается. Я не за этим приехала. Пусть ему будет хорошо. Но Паша доверчивый. Его окрутить легко. Он с виду грозный, а душа у него мягонькая, тёплая… Никто его не знает, как я. Думаешь, он меня разлюбил?.. Только правду скажи.
Шпунтов уселся на табурет, задымил сигаретой. Сказал, жалея её:
— Он тебя вообще никогда не любил, Вилечка.
4Старик Тихон забрёл в избу к Пашуте. Ему понравилось, что новые поселенцы дверей не запирают. Потолкался на кухне, поворчал в усы: беспорядок в доме много ему рассказал о девушке, об этой городской стрекозе, у которой язык как помело. Всё-таки чем-то она Тихону поглянулась, какое-то понятие в ней было. И озорство, конечно, в избытке, но это преходяще. Жизнь выколачивает из женщин озорство, как пыль из тюфяка, и приучает к осмотрительности. Не попадала в твёрдые руки, вот и бесится. Обтешется — справная баба получится. Есть в ней уважение к мужику. Чем девка на поверхности настырнее, тем, значит, впоследствии будет уступчивее. Этот Павел покамест пылинки с неё сдувает, опасается, что сбежит, молода она для него и собой пригожа, но дай срок, согнёт бедовую в бараний рог. У старика глаз прицельный, его не обманешь.
— Эй! — позвал Тихон. — Есть кто живой?
Никто не отозвался, и он потопал дальше. Он чувствовал, что в доме кто-то есть, но боялся попасть в неловкое положение. Хотел уже убраться тишком, как и вошёл, но старческое любопытство и жажда общения пересилили. Покряхтывая, чтобы дать о себе сигнал, доковылял до второй комнаты и, помедлив, отворил дверь. То, что увидел, не так чтобы его сильно поразило, но всё же обескуражило. Девица стояла посреди комнаты на голове, и глаза у неё были закрыты, точно она в таком виде сумела помереть. Хорошо хоть была в шароварах, а то бы вообще срам. Босая, растелешенная.
