Криста Вольф - Расколотое небо
Они завернули за угол. Ветер снова мел им в лицо. Здесь они уже наткнулись на рельсы и не дальше как в ста метрах увидели пробный состав: десять ярко-зеленых вагонов, сверкавших в свете раннего утра, — многодневный труд двух тысяч человек. Их разумная красота была создана в пыли, грязи и громыхающей неразберихе многих цехов. И среди этих Десяти — новый, «облегченный» вагон, внешне ничем не отличимый от остальных.
Рита заметила едва уловимые признаки повышенного внимания и волнения у людей, стоявших группами, куривших и болтавших о посторонних вещах. Она никого из них не знала и почувствовала было себя чужой, но кто-то потянул ее за рукав. Она оглянулась и оказалась лицом к лицу с Метернагелем. Тот явно был рад встрече.
— Что-то ты похудел, — сказала Рита.
— И ты тоже, — не остался он в долгу.
Они улыбнулись друг другу, и тотчас между ними восстановились дружеские отношения, словно они по-прежнему виделись ежедневно. Из стоявшей неподалеку группы им приветливо кивнул Вендланд и показал на поезд: можно занимать места.
Рита еще не разучилась ловко вспрыгивать на подножку. Раздвинув двери вагона, она остановилась: пусто!
— Как в церкви, — сказал Метернагель.
Рита до сих пор помнит, как он чертыхался, когда в вагонах после вечерней смены буквально яблоку было негде — упасть.
— Тогда сними шапку, — посоветовала она.
Он так и поступил. Снял свою серую в черную полоску пропыленную кепку, без которой его на заводе никто никогда не видел. Встряхнув слежавшиеся волосы, чтобы они не падали на лоб, он выбил о колено кепку, сложил ее и сунул в карман спецовки.
У светловолосых людей седину заметишь не скоро.
— Сколько тебе лет? — спросила Рита.
— Сорок восемь. А что?
Они двинулись по вагону. Пропустили три купе, четвертое открыли и вошли. Пахло краской, паралоном и синтетическими тканями.
— Ни одной детали из дерева, — сказал Метернагель. — И как это нас еще называют столярами… Мастера синтетики — вот, пожалуй, правильно.
Они разгладили чехлы на диванах и уселись.
Скоро и тех, кто еще стоял у вагонов, загнал внутрь неожиданный холодный дождь. Заглянул Вендланд и попросил придержать для него местечко. Бригада испытателей распределилась по всему составу и приготовилась начать работу… Чтобы проверить радиоустановки, включили радио, и из репродукторов зазвучала музыка. За окнами крепчал ветер.
Ровно в семь часов поезд медленно тронулся — без сигнального свистка, без шума на платформе, без машущих платочков. Через несколько минут он добрался до главной колеи и выехал из города через северную окраину.
Объявили, что в двенадцать они вернутся.
В эту пору день еще не показал своего истинного лица. Железнодорожное полотно перерезало ландшафт по диагонали, а по обеим сторонам из сотен разновидностей человеческой деятельности создавалась картина будней. Мелькающими кадрами проносилась за окнами жизнь. Рита и замечала и не замечала ее, пока не разнеслось и не сорвало с этого дня маску будничности замечательное сообщение.
Они проезжали по равнине, окаймленной вдали тополями; прямые, как стрела, шоссе с проворно снующими машинами перерезали ее вдоль и поперек. Целый лес зеленых и красных высоковольтных мачт — черное кружево на фоне серого неба — медленно поворачивался перед глазами, пока они объезжали участок. А потом поезд как-то сразу нырнул в район химических заводов и угольных шахт. Внизу под ними, мощный тепловоз тащил огромный состав груженных бурым углем платформ. Внезапно их взорам предстал словно бы лунный ландшафт терриконов. Перед опущенным шлагбаумом остановилась крестьянская телега с семенным картофелем. То тут, то там поднимались столбы дыма от горящих луговых дернин.
В кустах придорожной полосы несколько мальчишек курили свою первую сигарету. Старики копались в садиках, уже подернутых легкой зеленой дымкой.
Все они — водители, машинисты, крестьяне, рабочие, дети и старики — еще не слышали с о-общения. Они были заняты тем, чтобы из миллионов слов, действий и мыслей создать один-единственный обычнейший земной день, который вечером без особого шума лег бы рядом с себе подобными, довольный тем малым, что привнес в жизнь, — едва заметным, но незаменимым.
Рита почувствовала утомление. В поезде было жарко (стало быть, отопление работает, подумала она). Полубессознательно воспринимала она замечания электриков — обычные замечания, которые бригадир испытателей вносил в свою книгу; цифры, недостатки… Она положила голову на спинку дивана и увидела в широкое окно, что небо поднялось и посветлело: в тонкой серой пленке, затянувшей огромную массу прозрачной голубизны, там и сям видны были разрывы.
Земля радовала сочной палитрой красок. Она окружена ореолом нежно-голубого цвета. Затем эта полоса постепенно темнеет, становится бирюзовой, синей, фиолетовой и переходит в угольно-черный цвет. Этот переход очень красив и радует глаз.
Да что я, думает она. Этого я ведь тогда не знала! Она лежит в своей белой палате. Сейчас ночь. Она не спит, но и не боится бессонницы.
На потолке колеблется ветвистая тень растущего под окном дерева.
Можно ли сравнивать все, что довелось видеть мне, что довелось видеть каждому из нас— эти нежные пятна небесной голубизны сквозь разрывы облаков — с тем, что впервые для нас всех увидел тот человек? И все же… Разве наши взгляды в те секунды — сверху и снизу (но ведь ни верха, ни низа уже не было!) — не могли скреститься в одной точке неба? Неужели этого никак не могло быть?
Стрелки бежали с ужасающей скоростью. Девяносто стремительных, до отказа заполненных земных минут начались. Но мы еще не получали сообщения.
В красивом, удобном, современном вагоне мчались мы мимо старых облупленных стен городских улиц, мимо новых домов с пестрыми балконами, мимо заливных лугов и поросшей ивняком реки, мимо холмов с березами и соснами, и снова, и снова мимо когда-то красно-кирпичных, а теперь ветхих и уродливых, беспорядочно разбросанных деревень, притулившихся друг к другу не по законам разума и красоты, а по соображениям страха и алчности.
— Надо же трезво смотреть на вещи, — сказал Манфред.
Я и не заметила, что Вендланд сидит у нас уже довольно долго, от меня ускользнуло, о чем они говорили, но это наверняка было до сообщения; после весь тон разговора изменился.
— Надо же трезво смотреть на вещи. Из подобного материала вы хотите высечь искру?
— Что вы имеете в виду? — переспросил Вендланд.
— Сущую мелочь, — ответил Манфред. — Всего-навсего тот факт, что определенные условия для нашей страны уже запоздали. Историческое опоздание. Кому-кому, а нам, немцам, это знакомо. Социализм создан для восточных народов, — продолжал он. — Не испорченные индивидуализмом и высокой цивилизацией, они способны в полной мере наслаждаться простыми преимуществами нового общества. Нам туда нет пути. Вам нужны несгибаемые герои. А здесь вы найдете лишь сломленное поколение. Трагическое противоречие. И антагонистическое.
Видишь, дорогой мой, твой словарь мне знаком…
— Буря в стакане воды, — сказал Вендланд.
Ему не доставляло никакого удовольствия вправлять мозги этому химику, который, к его досаде, всегда торчал рядом с Ритой. Но он был достаточно вежлив, чтобы отвечать ему. Манфред, кажется, путает господствующие классы западных народов с самими народами.
Манфред, презрительно усмехнулся — этого аргумента он ждал. Вендланд, поняв, что его возражению недостает огня, вспылил.
— Несколько веков назад, — сказал он, — один из ваших великих предшественников в алхимии, а может, и в гуманизме, с гневом атаковал своего бесовского противника; «О, помесь грязи и огня!» Заметьте: с гневом, а не с отчаянием и меланхолией.
— Именно, — подтвердил Манфред. — Но меж этим фаустовским гневом и нами лежат столетия. Вот об этом я и толкую.
Они невесело помолчали.
Рита заметила, что Рольф Метернагель внимательно изучает Манфреда; тем не менее он тотчас почувствовал, что поезд начал тормозить. Они были уже более часа в пути и, когда выглянули в коридор, чтобы выяснить причину задержки, пошла уже шестьдесят первая минута из тех девяноста, которыми стал знаменит этот день.
Но они еще не слышали сообщения. Рита вспоминает: высунувшись из окна, мы увидели перед паровозом сигнал «стоп». Именно сейчас, когда надо было развить скорость, чтобы начать испытание тормозов! Все ругались по долгу службы, но, собственно говоря, были не против паузы. Там уж дело машиниста снова разогнать машину. Из окна мы видели пастбище. С правой стороны оно примыкало к деревне, с левой — к чуть изогнутой линии леса, на фоне которого темнел одинокий неподвижный человек.
Позже я часто вспоминала песенку, которая в эту минуту гремела из репродукторов всех десяти вагонов: «Он был хорош собой, матросик боевой, по всем морям, по всем волнам…» Я и теперь, когда слышу эту песенку, представляю себе паренька, одного из ремонтников, разбиравших шагах в пятидесяти от нас соседний путь. Остальные ремонтники, все больше пожилые люди, работали, надвинув шапки на лоб, и даже не подняли головы, когда рядом остановился наш поезд. Но этот парень всадил кирку в кучу земли и медленно сделал по направлению к нам те самые пятьдесят шагов.
