Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Жоржетта, вторая дочь доктора, была маленькой прелестницей с безупречно-классическими чертами лица.
Мой брат и сёстры стали членами семьи доктора и выглядели скорее греками, чем армянами, тогда как я к тому времени успел сбросить с себя тот греческий налёт, который приобрёл до отъезда в Батум.
После такой официальной встречи мы вчетвером вышли из гостиной в сад. Нам надо было о стольком поговорить! Я спросил сестёр, сказали ли им Шукри и Махмуд, что видели меня в Джевизлике.
— Да, сказали, — ответила Нвард. — Мы столько плакали, что Сельма-ханум послала в Джевизлик жандарма с поручением привезти тебя обратно. Она и тебя хотела приютить у себя. Жандарм искал тебя, но не нашёл. Позже мы узнали у нашей прачки-гречанки, что тебе удалось бежать в Киреч-хане.
— Махмуд говорил мне, что ты уже удишь рыбу на дне моря, — сказала Евгине.
— Но ведь он же был совсем ребёнком, — удивилась Нвард. — В присутствии своей матери он никогда такого не говорил.
Когда жандармы пришли в мнимый приют и разъединили нас, оставшихся там девочек стали показывать туркам, которые толпами приходили туда выбирать понравившихся. Девушек постарше брали замуж, а маленьких девочек удочеряли. Сельма-ханум, очевидно, знавшая, где мои сёстры, удочерила их. Они вновь переехали в город вместе с семьёй Ремзи Сами-бея. Нвард и Евгине утверждали, что к ним относились хорошо, что бей и его жена были по-настоящему добры к ним.
Ремзи Сами-бей наших бабушек отравил в своей больнице, вместе с прочими лидерами Иттихата руководил депортацией и резнёй. Однако старался быть родным отцом для моих сестёр, даже нанял для Нвард учителя музыки. Бей был к ним добр до тех пор, пока мои сёстры притворялись турчанками.
— Нам у них было хорошо, но мы не хотели там оставаться, потому что не смогли бы отречься от своей нации и религии, — сказала Нвард. — Когда русские оккупировали Эрзерум и двинулись на Трапезунд, Ремзи Сами-бей стал готовиться к переезду в Константинополь, и мы должны были ехать вместе с ними. Однажды утром все турки пошли в гавань, чтобы отпраздновать прибытие турецкого военного корабля. Мы с Евгине тоже шли туда вместе со служанкой-турчанкой и встретили по дороге — кого, ты думаешь? — самого доктора Метаксаса. Я была одета как турчанка, но лицо было непокрыто, и он узнал меня. Мы остановились и заговорили с ним по-гречески, чтобы служанка не поняла, о чём мы говорим.
— Не уезжайте в Константинополь, — сказал он нам, — бегите от бея и сообщите мне о себе из ближайшего греческого дома. Я найду способ отправить вас в Сумелас, в греческий монастырь.
— Мы вернулись домой, и я стала накрывать на стол, когда вдруг подумала, что лучше бежать прямо сейчас, — в доме никого, кроме служанки, нет, а турки всё ещё находятся в гавани.
— А я так испугалась, когда Нвард сказала «давай убежим!», — вставила Евгине.
— Она не хотела, — продолжала Нвард, — но я сумела убедить её, и пока служанка возилась на кухне, мы надели чаршафы и выбежали из дома. Никто нас не видел, когда мы постучались в дверь греческого дома. Мы сказали, что сбежали от Ремзи Сами-бея и просим помочь нам. Они отказались взять нас к себе.
— Мы боимся, — сказали они, — в доме нет мужчин. — Но как только я назвала имя доктора Метаксаса и сказала, что он отправит нас в Сумелас, они согласились.
— Пришёл доктор Метаксас и велел нам оставаться здесь ещё несколько дней, пока он устроит наш переезд в Сумелас, но нам пришлось ждать целых три недели, совсем рядом с домом бея, нас могли обнаружить каждую секунду! Полицейские и шпионы бея разыскивали нас повсюду. Он был очень зол. Заподозрил доктора Метаксаса, ведь служанка донесла ему, что мы говорили с доктором по дороге в гавань. Полиция обыскала дом доктора и привела его к бею на строгий допрос. Бей требовал отчёта о каждом шаге доктора с минуты, когда он повстречал нас.
— Ты скрываешь дочерей Карапета! — кричал он ему в лицо. — Я повешу тебя, если ты не выдашь их мне.
— Доктор убеждал бея, что ничего о нас не знает. У него болела нога, он притворился хромым и сказал, что все последние дни пролежал в постели и что у него и без нас достаточно хлопот.
— Нас разыскивали несколько дней. Когда бей потерял надежду нас найти, он с горечью сказал: «Неблагодарные девчонки!»
Мои сёстры добрались до Сумеласа, переодетые греческими крестьянками. Евгине несла на спине корзину с улитками, будто они ходили в город их продавать, а сейчас возвращаются обратно в деревню. После трёх дней странствий по ухабистым сельским дорогам, без провожатого, попав по дороге в снежную бурю, они добрались до монастыря еле живые. Я никогда не предполагал, что мои сёстры окажутся такими находчивыми и храбрыми.
— Ворота монастыря открыл монах, — сказала Евгине, — и мы поднялись по каменным ступеням в гору. У меня закружилась голова. Монах решил, что мы нищенки.
— И что хотим укрыться от метели, — прибавила Нвард.
Доктор Метаксас укрывал в пещере близ монастыря ещё сорок раненных армян. Впоследствии монахам пришлось заколоть своих мулов, чтобы накормить раненых.
Оник описал мне этих людей — их распухшие, одичавшие лица в пещере, где они жили, месяц за месяцем, не видя солнечного света.
— Ох, как они нас напугали! — воскликнула Евгине.
— Когда мы входили в пещеру, некоторые из них таращились на нас как сумасшедшие, — сказал Оник. — Когда в монастырь пришли жандармы, мы тоже спрятались в пещере.
Ни Оник, ни сёстры не заговаривали о самых болезненных внутренних переживаниях, которые, как и мои, невозможно было передать. Я даже не смог ничего рассказать о себе, да и они не расспрашивали. Они знали, что я сбежал из Джевизлика, и этого было достаточно. По какому-то молчаливому уговору мы старались не упоминать наших родителей и горячо любимых родственников. Их имена и всё, что могло напомнить о них, из беседы исключалось. Если бы, например, кто-либо из нас нечаянно произнёс слово «мама», мы бы все зарыдали, все четверо. Наши невыразимые страдания остались в наших сердцах, как раны, которые никогда не заживут, и мы пытались их забыть в радости воссоединения. Мы с Оником собирались возобновить прерванную учёбу и смотрели в будущее с надеждой.
Глава тринадцатая
УЧЕНИК АББАТА МХИТАРА
Воздух был наполнен благоуханием осени, а тротуары зарделись от упавших на них цветов глициний. Ласточки ещё не улетели в южные края, им не хотелось покидать наш город, хотя остроконечные вершины гор уже побелели от снега.
Мы с Оником шли в школу в начищенных до блеска башмаках, неся в руках новые, пахнущие свежим клеем учебники. По дороге нам повстречалась группа молоденьких гречанок, которые тоже шли в школу. Я крикнул одной из них: «Привет, толстушка!» и весело пропел ей греческую песенку:
Приди, приди, я люблю тебяМне нужно тебе что-то сказать!
Я налетел на неё и шутя обнял. Она завизжала, обругала меня, стараясь исцарапать мне лицо, а я нахально расхохотался.
— Противный мальчишка! — сказали её подружки, но одна из них захихикала.
Когда я отпустил свою жертву, она пустилась бежать к своим подружкам. Девчонки презрительно хлопнули себя по заднице, а я крикнул им вслед:
— Завтра снова обниму тебя, толстушка!
С того дня как я вернулся из Батума, я всё старался показать Онику, какой я взрослый и отчаянный малый. Вдруг мы увидели человека с такой смешной походкой, что затряслись от смеха. Всё нам теперь казалось смешным. Любые дурачества Оника, походка прохожего и то, как лошадь вскидывает хвост, любая мелочь смешила нас, совсем как в те счастливые дни, когда мы, бывало, сидели в аптеке и наблюдали то за прохожими, то за мухой, то за лавочником на противоположной стороне улицы и смеялись, как дурачки.
— Не смотри так на меня! — закричал я, согнувшись в приступе смеха и, держась за бока, прислонился к стене.
— Я не на тебя смотрю, — сказал Оник, — а на того осла, вон та-а-ам!
И пока мы содрогались от безумного глупого смеха, в уме промелькнула картина — турки убивают маму. Оник продолжал дурачиться, строить рожи и болтать вздор, но мне сразу расхотелось смеяться, и я не сказал Онику, отчего я вдруг сделался таким задумчивым и строгим.
На майдане к нам присоединились Нурихан и Ваган. Они тоже вернулись из России, чтобы учиться в заново открывшейся мхитаристской школе.
Усевшись в ряд поверх своих корзин и паланов, носильщики-турки в ожидании заказчиков, как ни в чём не бывало, болтали и шутили, точно так же, как и в те времена, когда Трапезунд принадлежал туркам.
— Собаки! Ослиные отродья! — сердито пробурчали мы, проходя мимо.
Возвращение турок-носильщиков возмутило нас, потому что в дни резни турецкая полиция нанимала эти живые телеги грабить армянские дома и магазины и, несомненно, некоторые из сидевших здесь принимали участие в грабежах.
