Антанас Шкема - Белый саван

14

Этот небольшой лагерь для перемещенных лиц — D.P. -размещался в Баварии, прямо в открытом поле. В четырех бараках, которые построили для русских военнопленных. На глинистой земле. Когда мы шли под дождем за лагерной пайкой, наши брезентовые башмаки облипали комками глины, и отодрать их было непросто. Нам выдали одежду. Перепала зеленая форма канадских лесничих, и мы спороли тряпичные знаки, охраняя теперь несколько захиревших кустов, собственную тревогу, злобу вечно голодных людей, а также свою жалкую пайку, в которой почему-то в избытке присутствовала туалетная бумага, и свою надежду темно-зеленого цвета.

И конечно, мы выбирали комитеты. Праздновали каждую годовщину своей страны. В запальчивости ораторы выкрикивали: «На следующий год мы все туда вернемся!» И плакали, когда шестилетняя девочка декламировала стихотворение, где упоминалось название нашей страны. По вечерам возле бараков сидели мужчины и пели песни, в которых ритмично повторялись куплеты и в финале долго затихала последняя нота. И мне казалось: этот светлый след прочертил падающий метеорит, и он только что сгорел.

Мы были сентиментальными, усталыми, завистливыми и злыми. И очень сексуальными. Мы охотились за чужими женами, соблазняли их, любили во рвах, выкопанных мобилизованными гражданами Германии в конце войны, прозванными Volkssturm, а наутро забывали о вчерашних объятиях, зачастую торопливых, пугливых, неудачных. И кое-кто, отрекшись от прошлого, начинал торговать яблоками, драгоценностями, бензином, коровами, как будто души сожженных купцов вдруг вселились в них, в новоявленных торговцев.

Четыре барака, брошенных в глинистую землю. Груды железного лома (здесь стояли ангары для самолетов, которые разбомбили) — место игр наших детей. Шлепанье брезентовых башмаков по грязи — в тот год часто лило. И нескончаемые разговоры — они никогда не надоедали нам. Будущий хроникер, возможно, вычленил бы из этих бесед всего одно предложение: «Когда я жил в Литве…».

Две сотни людей. 84 мужчины, 82 женщины, 36 детей.

Я уже давно не писал стихов. Правда, по-прежнему интересовался новыми книгами и журналами. И писал о литовском и немецком театре, о выставках картин, концертах, книгах. Так наскребал какие-то марки, необходимые для покупки алкоголя.

Я обрел опыт, и муки ада казались мне теперь приключениями Гулливера в стране великанов.

Провидение сделало меня эдаким наблюдателем самых страшных вещей. Понасмотрелся я всякого, видел немало трупов. В разном положении. В Восточной Пруссии видел мертвую женщину, она лежала рядом с грушевым деревом, сплошь усыпанным розовым цветом. В городе Веймаре я смотрел, как вытаскивали из подвала сварившихся в кипятке во время бомбежки девочек в школьной форме. Головы у них раздулись, а цвет лица напоминал лица тех дам, которые злоупотребляют кварцевыми лампами. У границы с Чехословакией, на запасных путях, мы наткнулись на вагон, от него шел нестерпимый смрад. Когда его открыли, обнаружили около тридцати разложившихся детских тел в возрасте от трех до семи лет. Так и не удалось выяснить, кто забыл этот жуткий груз на запасных путях. Трупы взрослых особей мужского пола на меня должного впечатления почему-то не производили, как будто я был заправским могильщиком.

В силу своей привилегированности я жил в комнатке с поэтом Вайдилёнисом. Я не выносил его аскетичное лицо: глубоко посаженные глаза, коренастую фигуру, крупные руки (сотни его предков копались в неплодородной земле, пальцы у него были скрюченные, с искривленными суставами, словно человек находился в агонии и сейчас должна была наступить смерть), замысловатую прическу с нарочито ниспадающей на широкий лоб прядью жестких, черных волос, желтые ногти у него на ногах, которые он обрезал кухонным ножом, то кощунство, с которым он садился к столу и писал стихотворение, оцепенев и согнувшись, словно ксендз во время проповеди.

Я следил за ростом популярности Вайдилёниса. Литовские газеты и журналы помещали его стихи на первых страницах, и часто на читателей взирало его суровое лицо с плотно сомкнутыми губами. Вайдилёниса декламировали актеры, поклонники, ребятишки; его цитировали ксендзы, лагерные начальники и рецензенты.

Рифмовал Вайдилёнис очень гладко. Он поливал нашу темно-зеленую надежду розовым сиропом. Ему не нужно было записывать на песке тихую мелодию; он не жег нас на медленном огне утраты; не метался среди светлых призраков детства; не искал замка со сверкающими окнами, с фонариками и золотой колесницей. Вайдилёнис утешал и поднимал настроение. В нескольких строках сжато передавал ужасы войны, но тут же возникал громогласный, могучий голос (иногда Господа Бога, иногда какого-нибудь святого или даже самого поэта), вещавший о разбросанных на глинистой земле мраморных пьедесталах и о нас, стоящих на этих пьедесталах. В обуженных штанах, с серыми лицами, рука об руку с князьями из нашего прошлого, напичканных романтикой, совсем как забитая мечтательная служанка. А на самом высоком пьедестале стоял он, Вайдилёнис. Точно жрец на скале.

И вокруг Вайдилёнис мастерски размещал заботливо собранный реквизит. Нямунас с его свинцовой прохладой, отполированный деревенский колодезный журавль, трубку отца, ставшую талисманом, засушенную ромашку в молитвеннике, звезды на крыльях благосклонных к нам ангелов, воющую из чувства патриотизма собаку.

В заключительных строках опять появлялись князья, звавшие нас в светлое будущее. Нас, достойных их наследников, героических, словно легендарные викинги. Нас, дерущихся из-за каждой подаренной тряпки; нас, ожидающих вызова для отъезда в заморские края и в своем воображении смакующих такие видения, как диван с тугими пружинами, крепкие сигареты, всевозможные кремы, меха, свежее мясо.

Уже самая первая наша с Вайдилёнисом встреча стала фатальной. Когда я вошел в комнатенку и бросил на пол тощий рюкзак, Вайдилёнис сидел на раскладушке и что-то писал.

— Приветствую вас, Гаршва, — произнес он и отложил листы, исписанные аккуратным почерком. Мы были знакомы еще по Литве.

— Привет покойнику Вайдилёнису, — ответил я. Он оглядел мои ботинки, сношенные до дыр, ходить в таких одна стыдоба. Я устроился на табуретке. — Ботинки на полномера меньше. Поэтому и ноги воняют. Открой окно, а то комната просмердит, — изрек я.

Вайдилёнис молча смотрел на мои ботинки, и я ощутил смесь стыда и раздражения.

— Убери свои стихи. На время. Пока не вымою и не проветрю ноги, — продолжал я, сосредоточившись на веревочках, заменявших мне шнурки.

— Сочувствую тебе, — налегая на согласные, проговорил Вайдилёнис.

— А я тебе.

Вайдилёнис сделал вид, что не расслышал.

— Пару лет назад мы с тобой крепко схватились. Ты свое мнение подкреплял парадоксами, такая у тебя была мотивация, и вроде ты победил. У тебя не котировались мораль, идеализм, добрый Бог. Ты поклонялся только литературе. Собственным вывертам, осмелюсь уточнить сегодня. Да, я помню о твоей болезни. Ну и сколько стихотворений ты написал в ссылке?

— После того как бежал, ни одного, — уточнил я.

Я развязал наконец веревочки и снял ботинки, удрученно взирал на свои грязные пальцы, торчавшие из той рвани, которую вряд ли можно назвать носками.

— А сколько ты написал статей и рецензий?

— Много.

— Умывальник в конце коридора, — немного погодя прибавил Вайдилёнис. — Вернешься — перекусим.

Я долго мылся. Хотя и не выношу сильной струи. Водяная струя ласкала мою кожу, доводя меня до бешенства, это напоминало прикосновения опротивевшей до смерти женщины, которые, вопреки всему, будили половое чувство.

Когда я вернулся в комнату, Вайдилёнис уже разложил на табуретке консервы, хлеб, выставил бутылку самогона.

— И где же ты скитался? После войны жил на частной квартире, да? Редакторы мне говорили.

— Мне повезло. Три месяца копал окопы в Восточной Пруссии. Потом был на границе с Чехословакией. Бежал. Единственную бомбежку пережил в Веймаре. Затем поселился в деревне. Там меня опекала одна немка. Спал с ней. Я удобрял ее огород навозом, а наша семья его производила. Наконец она меня прогнала.

— За что?

— Слишком много пил.

— Попытаешься попасть в Америку?

— Попытаюсь.

Вайдилёнис следил за моими дрожащими руками и губами, пока я вливал в себя стакан самогона.

— У тебя дрожат руки.

— Но я еще не умер. Как ты, например.

— Поясни, — проговорил он спокойно.

— В одном лагере собрались юноши, — сказал я, жадно поглощая говяжьи консервы. — Они писали стихи. Читали Элиота, По и других знаменитостей. Познакомились с Хайдеггером, Ясперсом, Сартром. Им нравилась современная живопись.

— Бездарные эпигоны Запада, — вставил Вайдилёнис.

— Они верили в поэзию. В их стихах я нашел любовь к своему краю. Детскую свою любовь. Любовь к сломанным игрушкам. И еще вопрос «почему». Желание выстоять. Кстати, в другом лагере живет один твой коллега. Он «классически» рифмует, как и ты. Старик Гомер довольно потирает руки… Старушки мойры почтительно наблюдают за ним. А ты мойрам неинтересен.