Джон Брэйн - Путь наверх
— Ты никогда мне это не говорила. Почему ты не рассказала мне?
— Просто я об этом давно забыла. Такой пустяк! Я очень нуждалась тогда, и на какой-то вечеринке меня познакомили с этим художником, а ему была нужна натурщица. Потом я позировала еще для фотографа. Вот и все. На том дело и кончилось.
— Вот как, на том и кончилось? — сказал я каким-то не своим голосом.— Ты в этом уверена?
— Я не привыкла лгать,— сказала она спокойно.— Ты знаешь это.— Глаза у нее стали холодными. Потом она улыбнулась и протянула ко мне руку.— Милый, почему ты придаешь значение подобной ерунде? Я вообще ничего тебе не сказала бы, если бы могла предположить, что это так на тебя подействует. Я не спала ни с тем, ни с другим, если именно это тебя тревожит. Так что успокойся.
— О боже! — простонал я.— Зачем ты это делала? Ты не должна была этого делать! Тысячи женщин, которые ничуть не богаче тебя, скорее умерли бы, чем стали выставлять себя подобным образом напоказ за несколько паршивых шиллингов. Черт бы тебя побрал, до чего мне хочется наставить тебе синяков!
— Черт бы побрал тебя! — запальчиво воскликнула она.— А какое тебе до этого дело? Это было много лет назад, когда я и не подозревала о твоем существовании. По-твоему, значит, я должна была голодать потому только, что в один прекрасный день мне предстояло встретить узколобого ханжу из Дафтона, которому могло прийтись не по вкусу, что я посмела показать кому-то свое собственное тело!
Она вскочила и начала быстро одеваться.
— Твоему гаденькому мещанскому провинциальному целомудрию, как видно, претит нагота. Так что я уж лучше прикроюсь.
Я тоже начал одеваться. Если б только один из нас рассмеялся, все могло бы пойти по-иному. То, как мы торопливо хватали одежду и спешили натянуть ее на себя, стыдливо избегая глядеть друг на друга, в то время как обычно с такой же поспешностью старались от нее освободиться, выглядело поистине комично. Но я был слишком зол и слишком расстроен. Моя нагота жгла меня как огнем.
Пристегивая резинки к чулкам, она подошла к постели с той стороны, где сидел я.
— Вот это, верно, уже в твоем вкусе? — спросила она с издевкой.— Ножки и шелковое белье…
Последнее слово было как плевок. Я схватил ее за плечи.
— Дура. Ты ничего не понимаешь! Мне невыносима мысль о том, что теперь кто угодно может увидеть тебя голой. Неужели тебе не ясно? Это же непристойно, как ты не понимаешь!
— Пусти меня,— сказала она ледяным голосом, и мои руки упали.
— Теперь я знаю,— сказал я,— что заставляет мужчин убивать таких женщин, как ты.
— Ах, какой ты храбрец! — сказала она.— И какой высоконравственный притом! Неприлично, что я позировала художнику, который видел во мне просто сочетание красок, света и тени, а вот когда ты целуешь мое тело и часами лежишь и просто смотришь на него,— это почему-то вполне прилично. А я полагаю, что это подстегивает тебя, подстегивает твои грязные нервишки, и ты пользуешься мной как своей любимой порнографической открыткой. Ты, конечно, не в состоянии представить себе, что мужчина может смотреть на обнаженную женщину и не испытывать при этом к ней влечения?
— Вовсе не в этом дело,— сказал я устало. Я подошел к буфету, налил себе джина, выпил залпом и налил снова.
— Элспет не очень-то богата, как тебе известно,— язвительно проговорила Элис. Лицо ее побелело, стало старым и некрасивым.— А ты, кажется, намерен выпить весь ее джин.
Я вынул из бумажника фунтовую бумажку и швырнул ее Элис.
— Отдай ей. Скажи, что я разбил бутылку.
Элис не шевельнулась, и бумажка упала на пол. Мне захотелось поднять ее — я отлично знал, что Элис сама купит джина для Элспет,— но бывают минуты, когда мужская гордость стоит дороже фунта стерлингов. Я снова налил себе джина и закурил сигарету, Я боялся заговорить, чувствуя, что не владею собой.
— Подумать только, что я позволяла тебе касаться меня,— негромко, спокойно проговорила Элис.— Поглядите-ка на него: типичная поза, стакан в руке, здоровенная, красная физиономия пылает благородным негодованием: его нравственное чувство оскорблено! Я думала, что ты не такой, но ошиблась. Ты — стандартный тип: благовоспитанный молодой человек, который любит немножко позабавиться, но точно знает, что дозволено и что — нет. Я даю тебе эти маленькие развлечения, я — кусочек сладкого пирога, который можно стащить с блюда, рассчитывая, что его никто не хватится… Какая же ты самодовольная лицемерная свинья!
Я машинально смял в пальцах только что закуренную сигарету. Швырнул ее в пепельницу и дрожащей рукой закурил новую. Элис продолжала говорить. Голос ее звучал тихо, сдержанно.
— Заруби себе на носу: мое тело принадлежит только мне. Я его не стыжусь. И не стыжусь того, что делала. Если бы тебе приходилось когда-нибудь иметь дело с культурными людьми, ты теперь не смотрел бы на меня так, словно я совершила преступление.— Она рассмеялась. Смех был резкий, даже грубый, и у меня от него пошли по спине мурашки.— Вот теперь я отчетливо вижу, как ты в Дафтоне пускал слюни, рассматривая голеньких девочек в скабрезных журналах, выбирая, с кем бы ты не прочь поспать. А самих девушек обливал помоями, называл их…— Она выговорила непристойное слово так, словно выплюнула его.— Ну конечно, ты шокирован! А сколько раз произносил ты это, когда напивался со своими приятелями? Я ведь буквально умирала с голоду, когда переступила рамки твоей высокой морали. Ты этого не можешь понять, не правда ли? Ты очень много кричишь о том, что выбился из низов, но ты никогда не голодал.— Ее глаза сузились.— Да, хотела бы я знать… хотела бы я знать… Очень может быть, что кто-то другой недоедал, чтобы поставить на ноги нашего бесценного, нашего неотразимого красавчика Джо.
Я отхлебнул еще джина. Он пахнул плесенью.
— А чем, по-твоему, кормят военнопленных? — спросил я с горечью.
Она снова рассмеялась.
— Даже в этих условиях ты не голодал. Тебе давали добавки за твою чистокровно арийскую внешность, как ты сам мне докладывал. Да, да, ты, как кошка, всегда падаешь на все четыре лапы. А, кстати, почему ты не бежал из лагеря, как Джек Уэйлс?
Это было уж слишком.
— Не смей напоминать мне об этой свинье! — закричал я в ярости.— Почему бы ему не бежать! У него богатый папаша, который позаботится о нем и заплатит за его обучение. Он мог распоряжаться своим временем, как ему заблагорассудится. А я не мог. Эти три года были единственной возможностью для меня получить квалификацию. Пускай вся эта богатая сволочь, на долю которой достаются одни удовольствия, лезет в герои! Пускай она хоть этим заплатит за привилегии, которыми пользовалась всю жизнь! Если хочешь, я скажу тебе напрямик: я был чертовски доволен, когда меня взяли в плен. И не собирался бежать, рискуя жизнью, чтобы потом, рискуя жизнью, летать на самолете. Не очень-то приятно быть военнопленным, но это куда лучше, чем быть убитым. И уж если на то пошло, что ты-то делала во время войны?
— Брось,— сказала она устало.— Хватит тебе защищаться. Я зря заговорила об этом. То, что я делала, не имеет никакого значения, и, во всяком случае, я не делала ничего дурного, но объяснять тебе это бесполезно. Просто мы с тобой совершенно разные люди, и этим все сказано.
— Все ли? Тебе, по-видимому, тоже невозможно ничего объяснить. Я не лицемер и не ханжа. Мне наплевать, если даже ты спала с этим художником. Но стоит мне подумать об этом портрете — и у меня все нутро переворачивается… Господи, мне такая вещь и в голову никогда прийти не могла! Да как это возможно… Мне так больно, словно меня ударили ниже пояса.
— Я тут ни при чем. Ты сам делаешь себя несчастным.— Слезы начали катиться у нее по щекам…— О, будь ты проклят, будь ты проклят, будь ты проклят!
— Выпей-ка лучше.— Я протянул ей полный стакан джина. Она выпила его, слегка поперхнувшись. Мне захотелось обнять ее, сказать, что все это вздор, что я был неправ и прошу прощения. Я не мог видеть ее слез. Она казалась такой измученной. Она была похожа сейчас на одну из тех худых, некрасивых, убитых горем женщин, которых мы видим иной раз в кинохронике на фоне рудничной клети, когда показывают катастрофу на шахте. Но я не сделал попытки обнять ее: я вспомнил, как она оттолкнула меня, когда я прикоснулся к ней.
— Я, пожалуй, приготовлю чай,— сказала Элис. На пороге она обернулась.— Все кончено, Джо,— сказала она так тихо, что я едва расслышал ее слова.— Все кончено.
Я прошел в гостиную и сел в кресло у камина. Меня знобило, я чувствовал себя совсем разбитым. Такую ссору мне пришлось пережить впервые. Если моим родителям случалось повздорить, это никогда не выходило за рамки небольшой размолвки: у отца был очень легкий характер, да и мать была отходчива. Я даже не мог припомнить, чтобы на меня когда-нибудь кричали. Да, Элис была права: все кончено. Я чувствовал себя совершенно опустошенным. Мое тело тяготило меня, казалось неуклюжим, обременительным и постыдным, и я знал, что впереди меня ждут бессонные ночи. Я подумал о Сьюзен, но и это не помогло — она была по ту же сторону социального барьера, что и Элис. Вероятно, подумал я, все мы мечены с рождения, и только гениям или негодяям удается вырваться за рамки своего класса.
