Юрий Белов - Год спокойного солнца
— Я провожу тебя, — пошел на уступку Марат, и Сомов опять крепко взял его под руку. — Как там твой солдат, пишет?
— Да знаешь, какие у них письма: жив-здоров, служба идет. А служба — одно только название: какой он солдат — работяга в военной форме, ремонтник. Да это и к лучшему: муштры нет и навыки для мирной жизни опять же. Демобилизуется, уговорю к себе. Если, конечно, в институт не надумает. Да он такой — сам знаешь.
— Зря ты так, — возразил Марат. — Солдатская служба это не муштра, а тяжелый труд, ратный труд, так что, Борис…
— Ладно, ладно, — махнул свободной рукой Кирилл, — сдаюсь на милость победителя. Вашего брата разве переспоришь!
— Ты где сейчас? — поинтересовался Марат.
— На ниве обводнения пастбищ, — с пафосом возгласил Сомов. — Начальник пээмка — передвижной механизированной колонны. На переднем, так сказать, крае… Слушай! — вдруг осененный новой мыслью, воодушевляясь и все крепче сжимая локоть приятеля, он совсем близко заглянул в лицо Марата, дыхнул перегаром: — Ты бы приехал, написал, а? Я тебя с передовыми людьми познакомлю. Рационализаторы есть толковые. Напишешь, раскроешь, так сказать, характер рабочего человека. А то вкалывают в песках, в трудных условиях пустыни, а о них в прессе слова доброго не скажут. Вы все на гиганты индустрии норовите, а настоящие дела и у нас делаются. Производительность растет, новое внедряется, соревнование опять же за досрочное выполнение пятилетки. Ну? Давай прямо завтра. Я машину подошлю.
— Завтра я по номеру дежурю.
— Ну, послезавтра. Я позвоню и пошлю машину. Договорились?
— Лучше я тебе позвоню. Как только освобожусь, так и позвоню, — смущенно, пряча глаза, стоял на своем Марат.
— Ну, это не разговор, — обиделся Сомов. — Я конкретность люблю. Ладно, на ходу такие дела не делаются. Вот посидим, столкуемся.
Он Марата не отпустил, почти силой увлек в парк.
Было здесь пустынно и бело, пахло талым снегом и сырой землей. На заснеженных дорожках виднелись редкие следы, и все они тянулись в дальний угол — к пивному бару. «Холод там, наверное, собачий и пиво без подогрева», — тоскливо подумал Марат, жалея, что пошел, не в силах воспротивиться натиску Сомова.
На газонах снег лежал чистый, оставшиеся от лета стебельки торчали по-зимнему сиротливо, а в пробитой тропке он уже потемнел, набух водой.
С дерева обрушилась снеговая шапка, искрящийся столб встал на пути. Сомов засмеялся от удовольствия.
Вопреки ожиданию, пиво было подогретое. И, к удивлению, бутерброды с кетовой икрой продавались на закуску.
Они взяли и пива, и по рюмке коньяка, и бутербродов, сели за пластмассовый столик. Настроение у Марата поднялось. А что, в конце концов, совсем уж лишать себя радостей жизни — на кой ляд?
— С Новым годом, старик! — поднял рюмку Кирилл. — Чтобы удачливым он был для нас, чтобы радостей было вдоволь, а печалей как можно меньше, если уж нельзя избежать их совсем. Поехали. — Он чокнулся с Маратом и выпил залпом. — Хор-рошо пошла!
Вид в него был довольный, глаза светились хмельно и молодо.
Вдруг солнце выплеснулось из-за туч, и все заискрилось, заиграло.
— Солнышко, — с улыбкой, растроганно произнес Назаров, все еще держа полную рюмку на весу, не решаясь выпить, а поставить невыпитую не позволял давний обычай.
— Добрая примета, — глядя в окно и щурясь от яркого света, удовлетворенно проговорил Сомов. — Значит, хорошо посидим. — И упрекнул: — Да ты не выпил еще.
Глубоко вздохнув и зажмурившись, Марат стал медленно пить коньяк.
— Тяжело пьешь, — опять упрекнул его Сомов. — В этом мире все надо делать легко — пить, любить, работать. Иначе радостей не испытаешь в жизни. Наша беда как раз в этом — радоваться не умеем. Белому снегу, солнцу из-за туч, красивой женщине, рюмке вина… Да что там — премию дают человеку, а он хмуро расписывается в ведомости, сумму прописью ставит и деловито бумажки пересчитывает, чтобы кассир не обманул. Не-ет, я в себе эту способность — радоваться — пуще всего берегу. Мой девиз ты знаешь: — все в жизни попробуй, ничем не брезгуй и радуйся всему.
— Ему плюют в глаза, а он говорит: божья роса, — усмехнулся Назаров, нюхая бутерброд. Икра пахла морем и рыбой. — Всему радоваться, это, знаешь…
— Ну, кто мне плюнет в глаза, тому я между глаз так врежу, — сжав крупный кулак и деловито рассматривая его, сказал Сомов, — век не забудет. И порадуюсь. А свое у жизни возьму.
— Еще Козьма Прутков говорил, что нельзя обнять необъятное, — снова возразил Назаров и, откусив ломтик, стал жевать аппетитно.
— Конечно, — спокойно, не раздражаясь, вроде бы согласился Сомов, — в жизни всего попробовать нельзя. Но стремиться к этому нужно. И от плохого не отказывайся: бог увидит — хорошее пошлет. А насчет необъятного — в самом деле не обнимешь, А объятное можно. На наш век хватит объятного.
— Ну и как, удается?
— А что — довелось. Вкусил фирменной похлебки под названием «жизнь». Однажды даже в женской бане мылся, честное слово.
— В шапке-невидимке? — засмеялся Марат.
— Думаешь, заливаю? — обиделся Сомов. — Просто тогда еще вот таким был, — показал он над полом, — хотя помню все отлично, словно вчера только окружали меня нагии фурии с мочалками в руках. Так, раскричались, пришлось, убираться. — Он распахнул пальто, полез в карман. — Еще по одной?
— Я не буду, — твердо отказал Назаров, понимая, что надо было сделать это сразу, еще до того, как подхватил его приятель под руку и повел к парку и через парк к пивному бару.
Конечно же, уступчивость была не от мягкости характера, не от боязни обидеть Сомова, — в нем, оказывается, жило желание выпить, оставшееся с ночи. Тогда он подавил его, борясь с самим собой и с тем, что томило его, — с глухими стенами, рождающими чувство одиночества, с тревожным отсветом за окном, с тишиной спящего огромного многоэтажного дома, в котором, наверное, он один не мог уснуть. А перед Сомовым не устоял.
Выпитая рюмка настроила на блаженный лад, легко стало, спокойно. Но именно то, что это блаженство, эта легкость и душевное спокойствие были рождены коньяком, вызывало в Марате протест. Он не хотел обмана, самообмана — тем более.
— Надо бы еще по одной, — озабоченно повторил Сомов, продолжая рыться в карманах. — Посошок, как говорится. Да деньги, кажись, все. Вот досада.
— У меня есть, — неожиданно для себя сказал Назаров и протянул десятирублевку. — Только мне не бери, не буду. А сам выпей, раз в охотку.
Взяв деньги, Сомов не сразу поднялся, ему неловко было и он хотел неспешностью, пренебрежением к деньгам сгладить эту неловкость — он и десятку держал на отлете двумя пальцами, словно готов был отшвырнуть хоть сейчас.
— Ты не думай, я не пью, — пояснил он. — То есть по праздникам или если случай. А так не пью. А тут тебя встретил, и Новый год. Старый проводили, новый встретили — год со счетов жизни долой. А? Если вдуматься, чему радуемся? Еще на год ближе к той черте, за которой уже ничего. То есть жизнь будет идти, кто-то радоваться будет, кто-то впервые познает счастье обладания женщиной, кто-то в космос полетит, на другие планеты, а для тебя не будет ничего, совсем ничего. Это как же представить себе? Невозможно.
В нем проглянуло что-то жалкое, страдальческое, совсем не свойственное ему. Это удивило Марата.
— Ты что это Лазаря запел? — спросил он, стараясь понять, что происходит с Кириллом. — Помирать собрался?
Но тот неожиданно преобразился, ответил бодро, с обычной самоуверенной усмешкой:
— Это я-то? Ну, дудки. Мне туда еще рано, я еще не всю свою программу выполнил. Верь — не верь, а я себя тридцатилетним чувствую. — Вот те крест! — шутовски обмахнулся он десятирублевкой и засмеялся. — Так выпьешь со мной?
— Нет. Возьми себе, что хочешь, а мне только бутерброд.
— Ну смотри, неволить не буду, не в моих правилах. Я вообще считаю, что человек все свои решения должен принимать свободно, без постороннего давления. Достаточно того, что обстоятельства над нами довлеют… Подожди, я возьму и продолжим наш разговор.
Они вдвоем сидели в охолодевшем зале. Буфетчица в накинутом поверх белого халата пальто была молода, но хмура, неразговорчива, все время неподвижно смотрела в окно.
— Новый год какой, — подходя к стойке, улыбнулся ей Сомов. — Снег и солнце. Добрая примета.
— Чего вам? — неприветливо спросила она.
— Да мне бы улыбку вашу увидеть — и я счастлив, — кротко и в то же время лукаво и не без скрытого вызова проговорил Сомов.
У нее чуть смягчилось лицо, внезапное любопытство промелькнуло в быстром оценивающем взгляде.
— Сколько? Два по сто?
— Раз по сто, — скучнея, ответил Кирилл. — И два бутерброда.
С чувством неловкости он вернулся к столику.
— Не тридцать, — подмигнул ему Марат.
Сомов скорчил презрительную гримасу:
