Франц Таурин - Каторжный завод
— Ну! — сдвинул брови подпоручик.
— Не трожь их, барин! — сказала женщина. — Не хочу, чтобы на меня зло копили.
Она все еще сидела у дерева, только заслонилась белой исподней рубахой.
Перфильич покосился на нее и усиленно закивал подпоручику.
— Будь по–твоему, — сказал подпоручик и резко повернулся к понурившимся парням. — А вы, сукины дети, смотрите мне! Кто хоть пальцем ее тронет, с вас взыщу! Из‑под земли достану!
— А ну, в казарму марш! — скомандовал Перфильич, торопясь разрядить обстановку.
— Благодарствуем, ваше благородие! — гаркнули повеселевшие казаки.
Но едва отошли на несколько шагов, чубатый сказал вполголоса с досадою:
— Загнали козулю барину!
Когда казаки, сопровождаемые старым урядником, скрылись в березняке, женщина быстро, одним движением, поднялась с земли и, высоко вскинув руки, проворно надела рубаху. На какой‑то миг мелькнуло розовато–белое тело, сильное и гибкое, длинные стройные ноги, кровоточащая ссадина па левом колене, и тут же все укрылось от его глаз белым полотном рубахи.
Подпоручику было и радостно, что она так доверчиво откровенна перед ним, и тут же кольнуло, что он как будто для нее и не мужчина.
— Я сейчас, барин, — сказала она, убежала за куст и очень скоро появилась снова, уже в ситцевом набивном сарафане, обутая в легонькие чирочки. Белый платок она перекинула через плечо и, прямо и спокойно глядя на подпоручика, стала заплетать свою толстую рыжую косу.
Теперь, в длинном сарафане, она казалась тоненькой и даже хрупкой. И лицо у нее было совсем юное, девчачье: небольшой прямой, слегка вздернутый нос, чуточку пухлые губы, высокий чистый лоб и только большие, широко расставленные глубокой синевы глаза уже утратили свойственное юности выражение безмятежной беззаботности.
— У тебя рана на ноге, надо перевязать, — сказал подпоручик и, ухватясь за левый рукав своей рубахи, хотел оторвать его.
Она удержала его руку.
— Что ты, барин! Как но слободке пойдешь? — и засмеялась. —У нас шкура крестьянская, заживет, как на собаке.
— Зачем так говоришь! — воскликнул подпоручик с упреком.
— Право, барин, — продолжала она, смеясь.
Прежде строгие темные ее глаза словно заискрились.
— Не зови меня барином, — попросил он.
— А как же? — и уже какие‑то лукавые нотки зазвучали в ее голосе.
— Алексеем меня звать.
— Ну, это не про меня, — серьезно, почти грустно, сказала она, и мгновенная перемена ее настроения снова и радостно, и тревожно кольнула его в сердце. — А величать как?
— Николаевичем. А тебя как звать?
— Настасья, — и снова с озорной усмешкой: — Настька–охотница.
За разговором она доплела косу, закинула ее за спину и повязалась белым платочком.
— А теперь Акулька! — сказала она все так же по–озорному и тут же совсем серьезно и тихо: — Спасибо тебе, Алексей Николаич! Хоть и барин ты, а духпа у тебя добрая.
Она еще раз поклонилась и быстро пошла.
— Настя! — взволнованно крикнул он вслед: — А где я тебя увижу?
— А надо ли?
— Надо! — Он подошел к ней и взял за руку.
Она молча смотрела ему в глаза, не отнимая руки.
— Завтра вечером, как солнце на гору сядет, сюда приду.
Осторожно высвободила свою руку из его горячей ладони и скрылась в березняке.
Настя пришла, как сказала.
Едва уходящее к закату солнце коснулось округлой вершины горы и стало краснеть и пухнуть, молодые березки расступились и пропустили на полянку Настю.
Подпоручик, сидевший под сосной, вскочил и пошел ей навстречу.
Настя возвращалась с охоты. Не видя лица, подпоручик и не узнал бы ее. На ней были юфтовые ичиги, юбка из крашеного холста я холщовый же короткий полукафтан–сибирка. Коса уложена корзинкой, голова повязана синим платком, узлом на затылке. За плечами длинное одноствольное ружье, в руке пара чирков, связанных за сизые лапки.
— Здравствуй, барии! Вот и я! — сказала Настя задорно. — Ну, кого будем делать?
Подпоручик сразу же под ее мешковатым нарядом увидел столь взволновавшее его вчера сильное и гибкое тело, и кровь ударила в голову.
«Эх! Взять бы тебя в охапку и… целовать, целовать, целовать…»
Но вместо того сказал только с упреком;
— Опять барином зовешь…
— Не буду… Алексей Николаич… Ох, и устала я. Как только ноги несут. Сяду‑ка я па твое местечко.
Опустилась на примятую хвою, где только что он сидел, протянула ноги в мокрых разбухших ичигах, откинулась назад, опираясь локтем на горбатое корневище. А ружье прислонила к стволу рядом, с правой руки.
— В ногах правды нет, Алексей Николаич.
Подпоручик сел возле нее, бережно взял за руку. Настя, не глядя на него, убрала руку.
— «Ну, почему я молчу? — с отчаянием думал подпоручик. — Столько хотел сказать… и вот, слов нет… Я смешон в ее глазах, и это хуже всего…»
— Ну и зачем ты меня ждал, Алексей Николаич? — с еле заметной усмешкой спросила Настя.
— Настенька! Я…
— Погодн! Все знаю, что скажешь… Только ни к чему это. Скучно тебе… пошалить захотелось. А я, Алексей Николаич, гордая. Хоть и простая девка заводская. И чтобы не было промеж нас недомолвки, прямо скажу. Вчера меня силой не взяли бы… живая не далась бы… И ты лаской не возьмешь. Вот и весь сказ.
— Настенька! Да ведь я вчера…
— Что вчера? — перебивая его, уже со злостью в голосе крикнула Настя. — Станешь говорить: защитил, спас, облагодетельствовал! А сегодня за расчетом пришел! Что замолчал?
— За тебя стыдно стало… — Он приподнялся и посмотрел ей прямо в глаза. — Я тебя еще ничем не обидел. Ни словом, ни делом. Чего ж ты поторопилась?..
Она отвела взгляд в сторону и опустила голову.
— А коли так, Алексей Николаич, тогда… — она подняла на него глаза, и в них уже не было ни дерзости, ии гнева, — тогда и вовсе не след тебе приходить было.
— Настенька, ну послушан меня, дай мне хоть слово сказать…
Она остановила его, тронув за руку.
— Ни к чему, ни к чему, Алексей Николаич. Послушай лучше ты меня. Я ведь одна на свете, как перст одна. Сирота. Нп отца, ни матери. Много ли чести меня обидеть. А ведь ты добрый… Я пойду… Прощай, Алексей Николаич.
Она быстро встала, закинула ружье за плечи и пошла, не оглядываясь. Потом обернулась.
— Совсем забыла. Чирков‑то я тебе несла. Стряпуха Тирсгова тебе изжарит. Они молоденькие, вкусные.
— Настя! — с упреком воскликнул подпоручик.
— Обиделся? Эх, ты!.. Я за ними в болото, в такую студеную воду лазила. Возьми, чтобы знала, что зла на меня не держишь.
Березки давно уже сомкнулись за ушедшей Настей, а подпоручик все стоял и смотрел ей вслед. Потом горько усмехнулся, поднял лежащих под сосной чирков, отыскал дремавшего поодаль за кустами Перфильича и сказал ему;
— Держи, старик, добычу. Поднесли нам с тобой но чирку на брата.
— Выходит, без ружья охотиться способнее, — сказал Перфнльнч, многозначительно подмигивая, и уже про себя закончил: — А ты, ваше благородие, видать, парень на промах!
Каждый день подпоручик искал встречи с Настей. По безуспешно. Только раз встретилась она ему на улице, но и то, еще издали завидев его, тут же свернула с дороги и зашла в первый попавшийся дом.
Тогда, стыдясь самого себя, подпоручик велел денщику, придурковатому Ерошке, проследить за Настой–охотницей. Ерошка с рвением выполнял приказ и ежедневно докладывал подпоручику.
Сведения, сообщаемые им, были однообразны. В слободке ни с кем Настя не встречалась. Каждый день, рано утром, уходила в лес. Возвращалась поздно вечером. Если с добычей, то относила ее в дом управляющего на господскую кухню.
Но вот третьего дня Настя вернулась из лесу в полдень. И вскорости снова ушла в лес. И на другой день ходила в лес два раза. И сегодня ушла вот уже второй раз..
За всем этим крылась какая‑то тайна.
3И еще была одна, притом немаловажная причина, чтобы не уезжать подпоручику из завода, не выполнив поручения его высокопревосходительства.
Послужной список подпоручика Дубравина был запятнан весьма нелестною записью, которая, подобно глухой стене, преграждала ему путь к продвижению по службе.
Не обладая характером стоическим, подпоручик не раз сетовал на себя, что, уступив благородному порыву души, ввязался не в свое дело. Поступок, сам по себе не столь уж значительный, повлек за собой весьма тяжелые последствия.
Не раз с прискорбием возвращался подпоручик мыслями к дождливой весне 186… года.
Чудесное было время! Только что отгремела музыка па выпускном балу горного института. На новеньких погонах сверкнула первая звездочка. Подпоручик закончил курс с отличием и был полон самых радужных надежд.
И вдруг…
Все началось с этого нелепого пари.
Кутили у знакомой актрисы. Кому‑то не хватило дамы. Дубравин сказал в шутку, что пойдет в пансион мадам Дюраль (там жили ученицы балетной студии) и пригласит одну из воспитанниц. Его поймали на слове. Состоялось пари.
