Антанас Шкема - Белый саван
— Давайте присядем, — предложил Гаршва. Они выбрали столик рядом с музыкальным автоматом. — Что будете пить?
— А вы что пьете?
— «Белую лошадь». Заказать?
— Ага.
— Две, — Гаршва вскинул два пальца.
— И два стакана сельтерской.
Вернулся тот самый песик, опять потерся о дверь таверны и исчез. Стевенс принес рюмки и стаканы и, зайдя за стойку, углубился в газету. Шелест газеты и учащенное дыхание Гаршвы какое-то время были единственными звуками, раздававшимися в таверне. Муж Эляны вылил виски в стакан с сельтерской.
— А я не смешиваю, — заметил Гаршва.
— Знаю, — откликнулся муж Эляны.
У Гаршвы дрогнули веки.
— Мне Эляна говорила.
— Она рассказывала обо мне?
— Она призналась.
Муж Эляны с завидным спокойствием потягивал разбавленный виски.
— Я даже принял решение убить вас.
— Приняли решение?
— Да. Но потом передумал. Любовь сильнее смерти, не так ли, вы должны лучше знать, вы — поэт.
— Дурацкое дело. А я вызвал вас сюда… потому что совершенно противоположного мнения на сей счет.
Муж Эляны резко поставил стакан на стол. Несколько капель выплеснулось на розовую скатерть.
— Смерть сильнее любви, — проговорил Гаршва.
— Я всего лишь инженер, — муж Эляны. — И не умею мыслить так туманно. Поясните.
«Если завяжется потасовка, я подсоблю Гаршве», — решил Стевенс.
— Вчера я навестил своего доктора.
— Знаю. Вчера вы потеряли сознание.
— Она вам все рассказала?
Гаршва в третий раз приложился к рюмке. Сделал глоток, провел по губам ладонью. Он внимал инженеру, как будто тот был ксендзом, отпускающим грехи. «Не нравится мне, что Гаршва так боится», — разозлился Стевенс и перевернул лист Daily News. В таверну ввалился небритый оборванец, утративший человеческий облик, и потребовал бокал пива. Воцарилась тишина. С Bedford Avenue донесся гул проносящихся мимо автомобилей.
— Я захотел Эляну. Она не согласилась. Мы проговорили всю ночь напролет. Вы можете быть спокойны, она верна вам. Она любит вас. — Гаршва говорил, поигрывая пустой рюмкой. Он вертел ее между пальцами, словно волчок, который никак не удается раскрутить. — Мне очень жаль, что так вышло, — проговорил он тихо.
— А вы любите Эляну? — спросил инженер, опять принявшись за виски.
— Очень, — еще тише признался Гаршва.
— Вы так серьезно больны?
— Схожу еще раз к доктору. Все выяснится.
Теперь уже инженер поднял два пальца, и Стевенс принес рюмки и стаканы. «А у моего парня, видать, неплохо подвешен язык. Этот господинчик на глазах становится сговорчивее», — подумал Стевенс и, вернувшись за стойку, налил подремывающему оборванцу бесплатный бокал пива.
— И что собираетесь делать?
Гаршва нерешительно поглядел на свою полную рюмку. Забавляться теперь было уже сложнее.
— Я отнюдь не романтик. Поэтому прыгать вниз с тридцать пятого этажа не стану. Я эстет и, даже будучи мертвым, не хочу, чтобы меня кто-то видел безобразно раздавленным.
— Не шутите. Что будете делать? — спросил инженер, сосредоточенно размешивая виски с сельтерской.
Гаршва разглаживал пальцами скатерть. Он внимательно посмотрел в спину любителя пива и ощутил, как пальцы рук и ног сковывает холод, ему захотелось услышать голос Эляны, он знал: если выпьет четвертую рюмку, скажет что-нибудь теплое и беспомощное.
— Ждать.
«Черт, чего он дергается!» — разволновался Стевенс и налил себе пива.
— Плохо мы оба начали, плохо, — проговорил вдруг инженер, наблюдая за Гаршвой немигающим взглядом. — Потолкуем вот так битых два часа и разойдемся ни с чем. Говорите свое слово, а я скажу свое — и подведем итог.
— Выступление я не готовил. Наверное, зря вас вызвал. Мы с Эляной приняли такое решение. Просить у вас развод. Но вам известно, что случилось. Однажды я уже отказывался от женщины по этим же причинам. Приходится отказываться и от Эляны. Последняя моя утрата. Видно, наша с вами встреча напрасна. Простите. Это было продиктовано обветшалой порядочностью. Что поделаешь, атавизм… И… мне думается, на этом можно расстаться, если не возражаете.
И Гаршва поднял рюмку.
— Поставь назад! Не смей пить, — строго велел инженер, и Гаршва послушался. — Тебе лечиться надо. Ляжешь в больницу?
— Не знаю. Как доктор решит. Пока он сказал только одно: мне следует бросить работу.
— Мы с Эляной навестим тебя. В больнице или дома. Черкни открытку.
Инженер выпил рюмку виски, предназначавшуюся Гаршве, затем свою, после чего поднялся. Покачиваясь, он приблизился к стойке и, бросив взгляд на задремавшего оборванца, произнес:
— С самого утра дрыхнет?
— Да это обычный бродяга, — пояснил Стевенс.
— Плачу за все.
Инженер вернулся к столику и протянул Гаршве руку.
— Поправляйся. Счастливо. До скорой встречи.
— Прощай.
Оба долго трясли друг другу руки. Кентавр просветлел лицом, узнав дорогу в рай, он благодарил симпатичного и стройного фавна. Солнечные блики упали на стойку бара, и выстроившиеся в зеркальных витринах бутылки засветились, словно древние минареты.
Инженер выпустил руку Гаршвы и удалился. Гаршва остался стоять у стойки. «Ну и story[15], не стали драться!» — подивился Стевенс и спросил:
— Бизнес O.K.?
— O.K. Я пойду.
— Вуе[16]. Приходи в субботу. Будут кальмары. Угощаю.
— Спасибо. Вуе.
Гаршва вышел на улицу и, остановившись, какое-то время озирался. Куда исчез песик, который терся о дверь и вилял хвостом?
Пять минут до старта. Антанас Гаршва оставляет в покое ящик. Смотрится в зеркало. Баритон уже куда-то пропал. Лицо не самое живописное. Следы, правда, остались. Прозелень вокруг носа. Зато глаза живые, и чувствую я себя не так уж скверно. Кардинал Эль Греко мне не конкурент. Красный цвет на его одежде глуше, чем у меня на униформе. Я развеселился, и меня больше не волнует атмосфера древних эллинов. Запах? Эляна или какие-то другие женщины — какая разница в конце концов? И это колыхание.
Антанас Гаршва направляется к back лифту[17]. И это покачивание. Запах становится острее, и лицо уже не имеет никакого значения. Запах, отвратительный для парикмахеров: пудра, разные втирания для роста волос, потные лбы. Ты вовсе не моя любимая. Ты — всего лишь послушное и смердящее колыхание. Я презираю твое звериное влечение. Ты — стульчак из уборной в уменьшенном виде. Ты забыта. Хотя и стучалась, колотила в дверь кулаками. Теперь я приравнял тебя ко всем другим женщинам, ведь я — холостяк, который чокнутых барынь выбирает куда охотнее, чем уличных. Я осторожен, Изольда? Я всего лишь поэт. И ты материал для моих новых стихов.
О Вильнюсе. Буду писать изысканные легенды. О Вильнюсе. Никогда не стану повторять твое имя. В темпе французского вальса. В ритме Золя. На-на-на, На-на-на, На-на-на. Эляна, уже две недели я не имел тебя.
Антанас Гаршва поднимается вверх. В лифте для персонала давка. Негритянки в белых халатах; пуэрториканки с татуировкой на руках; room service man[18], на обшлаге его зеленой униформы — пять золотых звездочек. Безымянные звезды мерцают на зеленом рукаве. В коленках у room service man булькает вода. Когда Гаршва выйдет, на его место прыгнет все тот же проворный немец с двумя звездочками. Антанас Гаршва уже наверху. В узком коридоре он компостирует еще одну карточку: точное время, две минуты до старта. Он открывает дверь.
Восьмимиллионное нью-йоркское величие умещается в main floor lobby[19]. Архитектор слепил образцовый макет для туристов. Железобетонный, урбанистический апофеоз проступает в этом математически рассчитанном зале; мощные квадратные колонны, темно-красный цвет придают отелю солидность, ковер той же расцветки не боится горящих окурков, обитые красной клеенкой кресла расставлены, совсем как в приемной врача, где за дверьми кабинетов сотни врачей ведут прием, осматривают, оперируют, умерщвляют. Светят матовые лампы, и трубки «дневного света» придают лицам посетителей землистый оттенок, точь-в-точь как там, у подножия горы, с которой вознесся Иисус, чтобы воскреснуть. Посреди зала стоит ядовито зеленый plymouth, его можно выиграть, бросив четвертной купон[20] в урну, рядом с которой восседает веселая девушка, подстриженная и уложенная в стиле лучших образцов стрижки дорогих породистых собак; от многочасовой улыбки у нее болят мышцы щек, и в глазке ее десятидолларового колечка отражается фиолетовый гипс потолка. Голубые капитаны — прилизанные, с выщипанными бровями, обладающие непревзойденным чутьем на клиента, расхаживают рабски горделивые, особенно в тот момент, когда мимо пробегает чернокожий менеджер, плешивый и зоркий, с непременной белой гвоздикой в петлице атласного лацкана. В Cafe rouge[21] сегодня вечером играет известный band, как обозначено в афишах розового цвета с рамочкой: ноты-ходули, разбросаны вокруг французского названия, при этом буквы старательно начертаны с помощью трафарета.
