Франц Таурин - Каторжный завод

Для врачевания мастеровых и каторжных хватало и ученической эрудиции. Когда же случалось заболеть кому из чиновников, привозили уездного лекаря из ближайшего города Нижнеудинска.

— Чего тебе? — спросил долговязый Зуева, закончив расчет двадцатым ударом.

Зуев пояснил.

— Достань‑ка мне мазь от ожогов, — сказал долговязый своему рыжему товарищу, который все еще не пришел в себя после заключительного, особенно сочного шлепка, и, оборотись к Зуеву, спросил строго: — Где же твой погорелец? Тащи его сюда, да поживее!

— Эка тебя угораздило! — воскликнул долговязый подлекарь, разглядывая обезображенное плечо Ивана, — Во всей аптеке мази пе хватит. А ну шагай в палату!

Палатой служила вторая комната. Там почти вплотную одна к другой стояли шесть узких железных коек. В палате находился только один больной, да и тот, заслыша шаги, проворно укрылся одеялом с головою. Остальные койки были даже не застланы. Только поверх досок брошены набитые соломой тюфяки. От полосатых наволок рябило в глазах.

Подлекарь усадил Ивана на одну из свободных коек.

— Тебя побыстрее лечить или подольше? — спросил долговязый эскулап, густо смазывая ожог.

— Побыстрее, — ответил Иван, сцепив зубы.

— Куда торопишься, чудак человек? — удивился подлекарь. — Поднеси нам с приятелем по штофу и лежи, сколь душа пожелает. Все одно палата пуста.

Иван покачал головой.

— Мне быстро надо.

— Ну, коли так, — с неудовольствием сказал подлекарь, — добывай сиделку, чтобы безотлучно при тебе сидела и компрессы меняла.

— Да помоложе сиделку‑то! — вклинился в разговор рыжий аптекарь, до того молча сидевший на соседней койке.

Иван ничего не ответил.

— Ляжешь сюда, — показал подлекарь, закончив перевязку. — Одеяло и подушку сейчас принесут.

Благодарствуйте! — сказал Иван и, поклонясь подлекарю, боком пошел к двери.

Куда ты? — всполошился долговязый.

— Дома способнее, — сказал Иван и усмехнулся. — Там у меня и сиделка есть.

— Вишь, какой обидчивый! — сказал подлекарь с искренним удивлением. — А серьезный мужик. За все время ни разу не крякнул!

Иван знал, что Настя с утра ушла в лес. Без нее войти в дом было легче. Если чего и страшился Иван — это женских слез. Конечно, слез и у Глафиры хватит. Но Настины слезы больнее.

Иван сам вошел в избу, и потому Глафира скорее удивилась, чем испугалась. И только разглядев перевязанное плечо, встревожилась. А когда Герасим рассказал, что приключилось, Глафира, всплеснув руками, охнула и дала волю слезам.

— Ты уложи его, а причитать потом будешь, — грубовато сказал Герасим.

Глафира торопливо утерлась концами платка и принялась разбирать постель. Вдвоем с Герасимом они разули и раздели Ивана, хоть он и противился этому.

— Не супротивничай! — строго сказал Герасим. — Не береди рапу, скорее заживет. Сам говоришь, время не терпит.

— Пошто завязали‑то? — попрекнула Глафира, когда Ивана уложили в постель. — Мокнуть будет. Дайкось я сама погляжу. С этих коновалов проку!..

Она бережно сняла повязку и, увидев багровый, окаймленный белыми пузырями ожог, снова ударилась в слезы.

— Василия, — попросила Глафира, проплакавшись, — принеси‑ка, кормилец, спирту. Крапивную настойку сготовлю. Первеющее средство, примочки класть на обожженное место.

— Не дело говоришь, Глафира Митревна, — подал голос Иван. — Спиртное положено во внутрь употреблять. В утробу, значит…

— Верно, паря! — с удовольствием сказал Герасим. — Па веселом теле и шкура скорей заживет.

Настя вернулась из лесу поздно вечером. Молча выслушала прерываемый всхлипываниями рассказ Глафиры. Подошла, села у изголовья.

Иван открыл глаза, ласково потрепал ее по плечу.

— На одни муки я тебя удержала, — сказала Настя.

— Только ли на муки! — И он попытался весело подмигнуть ей.

— Было бы уйти сразу, как оздоровел ты, — так же глухо и скорбно говорила Настя. — Все проклятая бабья жадность, как дом свой бросить. Дом, сытую жизнь пожалела, а тебя па муки отдала… Неужто не нашлось бы нам угла на всем белом свете!..

Иван пригнул к себе ее голову, поцеловал грустные глаза.

— Полно тебе казниться, Настенька! Все я да я! А Иван что, чурка с глазами? Мне ведь тоже надоело варначить. Тоже лестно пожить, как люди живут. — Он гладил ее’ крутые плечи и даже щекотнул, чтобы развеселить, отогнать тяжелые мысли. — Ты в толк возьми, кто я теперь?.. Был беглый каторжник — Ванька, родства не помнящий. Ан был да нет! Последняя примета со шкурой сгорела. Полез в печь Ванька, а вылез из печи доменный подмастер Еремей Кузькин!.. Это тебе не фунт изюму!..

— Уедем отсюда, Ваня! — сказала Настя.

Были в ее голосе такая тревога, такая боль, что ухмылка сразу сбежала с лица Ивана.

— Куда? — сказал он мрачно. — Рабочему человеку везде одна сласть… Здесь хоть крыша над головой да кусок хлеба.

— Запорет он тебя! Запорет!

Иван пригнул к себе ее голову. Погладил, как ребенка.

— Везде, Настенька, нашего брата порют. Над каждым кнут висит. Кнут да плеть — самый главный инструмент. Куда ни ткнись, везде есть, кому пороть. На каторге — надзиратель, в заводе — управитель, а в деревне — исправник и становой. Повидал я на каторге людей со всех волостей, со всех концов матушки России… Везде одна корысть рабочему человеку… Здесь еще спокойнее. Здесь от Тирста защиту имею.

Настя вскинула на него глаза с удивлением и испугом.

— Этот зверь защитит! Ему человечья слеза в радость.

— Зверь он, это точно… Стою перед ним, от мяеа моего горелого дым идет, а он уставил гляделку, зубы ощерил. «Не ошибся, — говорит, — левым плечом прислонится» — Как не пришиб, я его на месте!.. Видно, сам бог спас… А все есть и над ним хозяин.

— Купец‑то? Поди‑ка, защитит!

Иван жестко усмехнулся.

— Не купец, а копейка купецкая! Тирст у хозяина в доле. Ему с каждого рубля копейка идет… Вот эта копейка меня и выручила… и еще не раз выручит.

— Нет, Ваня, — сказала Настя убежденно, — копейка, купецкая ли, Тирстова ли — плохая защита. Копейка, она копейка и есть, завсегда за рубль продать может… Не отступилась бы я от тебя сейчас, увела бы, куда глаза глядят увела бы… только от Тирста проклятого подале. Да страшно мне теперь… — Она как‑то виновато улыбнулась, спрятала лицо на груди Ивана и прошептала: — Понесла я, Ваня… Жди либо сынка, либо дочку…

Глава десятая

ЗОЛОТАЯ БОЧКА

Иван заработал право жить Еремеем Кузькиным.

Возвращенная им к жизни доменная печь снова заглатывала сизую руду, белый известняк, хрупкий древесный уголь и точно в положенный срок извергала огненно–жаркие густые струи чугуна. День и ночь гулко стучали молота в кричной фабрике, неумолчный лязг и скрежет доносился из плющильного цеха.

Литейщики и кузнецы, формовщики и токари вернулись из тайги, сдали на склад топоры, разошлись по цехам и мастерским. Огненная заводская работа в душных запорченных корпусах была куда тяжелее, нежели валка леса и выжиг угля под высокой крышей летнего неба, но зато они вновь стали мастеровыми людьми и тугое несговорчивое железо послушно повиновалось их умелым рукам.

По окрестным селам и деревням прошлись Тирстовы вербовщики, посулили прибавку по копейке с воза, и с рудных забоев и угольных куреней потянулись в завод обозы С углом и рудою.

Колонну каторжан, подметавших цепями опостылевшую в конец дорогу, встретила между Красноярском и Нижнеудинском генерал–губернаторская эстафета и заставала свернуть с Московского тракта на Тулунский, дав направление следовать вместо Иркутской пересыльной тюрьмы прямо в Николаевский завод.

Железное дело в приангарской тайге вновь разворачивалось, набирало силу.

Мало–помалу начали заполняться заводские амбары, и Тирст уже подсчитывал копейки, которые, прорастая рублями, принесут ему вожделенные барыши.

Иван Соловьев оказался весьма полезен заводу.

Тирст уже не один раз нахваливал себя, что перекрестил его в Еремея Кузькина.

Однако ж бумагу, присланную из Петровского завода, не уничтожил, а лишь припрятал подальше от чужих глаз.

Начальнику конвойной команды, казачьему вахмистру Запрягаеву, был отдан приказ иметь особое наблюдение за Еремеем Кузькиным, дабы этот знающий дело мастеровой не подался в армию генерала Кукушкина.

Севастьян Лукич, пристально уставясь на управляющего своими выпуклыми, как пуговицы на его мундире, глазами, внимательно выслушал приказание, подумал и сказал ленивым баском:

— А я его в казарму поселю, Иван Христианыч. Там завсегда на глазах будет.

Тирст едко усмехнулся:

— Вижу, Севастьян Лукич, у тебя ума палата. Куда как хитро придумал! А еще бы надежнее в кандалы! — И, когда вахмистр потупил свои бычьи глаза, сказал строго: — Надзор учредить надобно так, чтобы сам Еремей Кузькин и догадаться не мог о том. Однако ж из виду его не упускать. Постигаешь, в чем суть?