Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Шведы, милые, сдержанные, по-детски наивные, играют в свои шахматы. Свистун «помогает» им.
Вот и Соня в своём углу. Гунявый, конечно, с нею. Какие удивлённые, униженно-испуганные глаза! Что-то горячо говорит Соне, что-то доказывает. Старается, видно, говорить тихо, потому что бросает по сторонам осторожные взгляды. А у Сони такая тёплая, лукавая улыбка! Теперь она с ним совсем другая. Нет того, что раньше, вульгарного и ненатурального кокетства. Действительно, на такую и молиться не грех.
Леся глубоко вздыхает, ещё раз ощупывает причёску обеими руками и входит в салон с весёлой лучистой улыбкой. Сегодня она как-то особенно остро ощущает взрыв оживления, вызванный её приходом.
Загайкевич, шведы, даже Соня и он встают ей навстречу. А Свистун подпрыгивает и бежит к ней, смешно отбрасывая ножки в сторону. Только госпожа Сарро сидит со своим шитьём в уголке, но и она приветливо кивает. Свистун же чуть ли не в экстазе.
— Бррраво. Ольга Ивановна, знаменитый букет! Прекрасный! Необыкновенный!
Леся испытывает Мгновенный приступ страха, удивлённо, непонимающе смотрит на Свистуна и всех остальных. (А внутри — какой-то неприятный, тоскливый укол: значит, её встретили так только из-за букета!)
— Какой букет? Ничего не понимаю. В чём дело?
— А тот, что вы прислали господину Кавуненко! Из белых роз! Весь пансион ахнул.
На остреньком личике Свистуна явно полощется насмешка.
Тут господин Кавуненко не выдерживает:
— Ну, послушайте, Свистун, это уже чёрт знает что! Я прошу вас оставить эти глупости!
— Тогда кто же прислал вам букет?
Гунявый не отвечает и виновато поворачивается к Лесе:
— Простите, пожалуйста, это — всего лишь неуместная шутка Свистуна.
Леся удивлённо, как человек, который едва понимает, о чём речь, смотрит по сторонам. Ей объясняют: кто-то анонимно прислал господину Кавуненко прекрасный букет белых роз. Господин Кавуненко не хотел даже принимать его. полагая, что это ошибка. Но мальчик из цветочного магазина показал бумажку, где была отчётливо написана фамилия господина Кавуненко и точный его адрес. Значит, ошибки никакой. Но кто именно прислал, мальчик сказать не мог. И даже из какого конкретно магазина, господин Кавуненко спросить не догадался. За ужином только и было разговоров, что о букете. Потому что он и на самом деле прекрасен. Господин Кавуненко смущён беспредельно.
Ну, по выражению лица Ольги Ивановны, по всему её поведению нетрудно понять, что ко всему происшедшему она никакого отношения не имеет. Да и чего ради госпожа Антонюк должна посылать букеты Кавуненко?
А господин Кавуненко и на самом деле пристыженно и виновато улыбается, словно рассказывают сейчас об учинённом им некрасивом скандале.
— Ну, так это госпожа Кузнецова!
И Свистун делает решительный, безапелляционный жест, отметающий любые сомнения.
У Сони на губах всё та же лукавая улыбка, и в красивых, сегодня очень уж блестящих глазах её проступает тепло, когда она смотрит на господина Кавуненко.
Невысокий швед скромно добавляет:
— Или та американка, которой понравились песни господина Кавуненко.
— Нет, у американочки очень ревнивый кавалер, — рассудительно бросает тот швед, что повыше.
Тогда Свистун наступает ещё решительнее:
— Нет, нет, это госпожа Кузнецова! Это ясно. Сколько заплатили, скажите честно, сударыня?
Госпожа Кузнецова бессильно смеётся и вздыхает.
— Тысячу франков. Вы довольны?
И снова садится рядом с Кавуненко, что-то тихо ему говоря. Леся отворачивается от них, подходит к столику с шахматами, интересуется, кто побеждает. Шведы с одинаковыми улыбками указывают друг на друга, сияющие, по-мальчишечьи глядя ей в глаза.
Но Свистун и тут с привычной безапелляционностью решает, чья партия сильнее, хотя сам в шахматы почти не играет. И потому, что тут Свистун, и потому, что его овечий голосок столь безапелляционен. Леся отходит в угол к Загайкевичу.
— Позвольте присесть? Я вам не помешаю?
Загайкевич, который встаёт с её приближением, в ответ склоняет гладко причёсанную продолговатую голову.
— Я хотел бы, чтобы всё в жизни мешало мне так, как вы.
— Как всегда, вы безупречно галантны.
И Леся садится так, что ей виден Гунявый. Загайкевич осторожно устраивается рядом, аккуратно подтянув брючины.
— Лучшая галантность, Ольга Ивановна, та, что идёт от чистого сердца.
— Правда? Возможно. А отчего вы сегодня какой-то грустный?
Загайкевич вытягивает ноги и откидывает голову назад.
— Устал, Ольга Ивановна.
— Слишком много работали сегодня?
— Слишком на многое надеялся в жизни, Ольга Ивановна. А жизнь постоянно не поспевает за нашими надеждами. Да если ещё такая, как сегодня, погода, как-то оно… Ну, да Бог с ним. Это так себе, минутное. Скажите мне лучше что-нибудь тёплое, хорошее, чистое, как… вы сами. Вот господину Кавуненко кто-то подарил букет чистых, нежных роз. А он, чудак, стыдится…
Леся смотрит в сторону Гунявого и видит, как он снова что-то умоляюще говорит Соне, а та разводит руками и смеётся.
— Что же вам такое сказать, чтобы прогнать усталость? Очень это трудно с таким человеком, как вы.
— Я не подхожу для нежностей?
— Вот тебе и раз! Неожиданный вывод. Категорически противоречащий моей мысли. По-моему, крайне трудно сказать что-нибудь проникновенное человеку, который этого заслуживает. Он будет тронут куда меньше, чем тот. кто не достоин участия или, лучше сказать, сам считает, что не достоин. Вы понимаете меня?
Загайкевич садится ровнее.
— Я вас понимаю. Но откуда же вы знаете, чего заслуживаю я? А может, нет?
— Ну, это видно. Чувствуется. И вы сами это, конечно, знаете. А вот есть люди, которые себя не знают и потому уверовали, что они мало чего достойны. Такие на участие и душевность откликнутся куда сильнее.
— Гм! И много вы встречали искренне верящих в то, что они недостойные люди?
— Много, не много, но видела.
И голос, и выражение глаз Леси полны такой уверенности, что Загайкевич не отваживается улыбнуться. Леся вскидывает на него тёмно-синий взгляд.
— Ну, вот, представьте себе человека, который совершал преступления и потом раскаялся. Разве он не должен быть уверен, что утратил своё достоинство? Например… Видимо, вас удивит то, что я скажу. Но оставьте на минуту ваши политические взгляды и попробуйте просто так, по-человечески взглянуть на то, что я скажу. Вот, например, какой-нибудь чекист… О. вы чуть не подпрыгнули. Одно слово «чекист» сразу вызывает у вас ненависть.
Загайкевич опускает глаза на свои колени.
— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте. Я постараюсь быть объективным.
— Правда, весь ваш вид вызывает сомнения в вашей объективности. Но всё равно, Ну, так вот, представьте себе какого-нибудь чекиста. Он верил в свою идею, в социализм там или коммунизм, я плохо разбираюсь в программах. Он, скажем, искренне любил людей, то, что называют человечеством. Ну, и ради человечества, ради его счастливого будущего, из-за своей любви к несчастным должен был убивать. И, может, чем искреннее верил и сильнее любил, тем большая от него требовалась жестокость и неумолимость. Вы понимаете меня?
Загайкевич сидит всё так же, не поднимая глаз, только крепко сцепив руки на коленях.
— Понимаю. Дальше.
— Ну и представьте себе, что этот чекист почему-то пришёл к раскаянию по одному ему известным причинам. Вы представляете, если он — человек искренний и честный, каким страшным должно быть его состояние? Разве он не придёт к мысли, что принадлежит к числу людей недостойных?
Загайкевич остро глядит на Лесю.
— А вы сами как считаете — этот идейный чекист именно таков?
Леся твёрдо встречает его взгляд.
— Нет, господин Загайкевич, я так не считаю. Можете удивляться и ужасаться, но, по-моему, такой человек в тысячу раз лучше всех праведников и «героев», которые, не убивая сами, посылали на убийства миллионы людей и получили за это ордена и медали. Да, да! Да и вообще, господин Загайкевич. все мы столь… отвратительны, столько совершаем мерзостей, что… лучше на себя оборотиться.
Загайкевич явно взволнован, это заметно, но невольно улыбается.
— Это вы о себе? У вас были гадкие поступки?! Ну, я хотел бы, чтобы все люди были столь же отвратительны, как вы…
— О, ради Бога! — очень непосредственно вырывается у Леси, и она страшится собственного испуга.
Но Загайкевич отмечает про себя эту непосредственность.
— Вам почему-то так хочется обелить чекистов, что вы готовы даже очернить себя. Тем не менее вы тоже полагаете, что чекисты совершали мерзости, хотя бы и идейные?
Леся какое-то время молчит.
— Знаете, господин Загайкевич, не будем касаться наших взглядов. Я говорю о людях, которые сами скверно к себе относятся. Жизнь каждого человека — такой глубокий колодец, что только ему дано знать, что творится на дне. А мы, когда заглядываем в этот колодец, видим по преимуществу отражение своего собственного лица и по нему-то выносим суждения. Я никого ни обелять, ни чернить не хочу. Я хочу всего лишь быть справедливой. И потому утверждаю, что для меня человек, убивавший из любви, ничуть не хуже тех, что убивали из ненависти, или из соображений дисциплины, или из чистого честолюбия. И не только не хуже, а во много раз лучше.
