Владимир Ляленков - Просека
— Вы больны.
И Зондин взвился:
— Почему это? Я здоров! Я не так ответил? — По лицу его катились капли пота.
— Да… — сказал Бродкович, — случай, конечно, не очень приятный. Но бывает гораздо хуже. У нас с вами ещё будут встречи впереди. — И аккуратно вывел в зачётке «хорошо».
Зондин ворвался в комнату.
— Вот! — потряс он зачёткой. — Один человек только и есть и институте, — это Бродкович! Он сразу понял, что я знаю, и не задавал мне дурацких вопросов. И поставил «четыре»!
Это был последний экзамен, и после него Зондин проспал целые сутки. Не раздевшись. Как прикорнул вечером, так и спал; мы стянули с него только пиджак и ботинки. Подойдёт к нему кто-нибудь, прислушается.
— Дышит?
— Дышит.
— Ну, пусть спит, не трогай его…
Проснулся он, как и уснул, вечером. Потянувшись, спросил у Яковлева, который час. Отправился за кипятком.
— Не болтайте, ну вас, — отмахивается благодушно, когда говорим, что он проспал сутки.
Запивая батон чаем, раскрывает зачётку, смотрит на свои оценки, на подписи экзаменаторов. Затем, улыбаясь, облачается в чистую рубашку и уходит, не сказав ни слова. Два вечера проводит в комнате Величко. Кроме неё живут в комнате ещё три девушки. И вот Зондин два вечера провёл у них. Он являлся, садился за стол, доставал из кармана колоду новеньких карт, должно быть специально для этого купленных. Показывал фокусы. Что ж, всяк по-своему ищет подхода к девушкам. Как мы позже узнали, и он нравился Величко. Только она побаивалась оставаться с ним наедине. И всё бы, думаю, образовалось у них как-то, если б она не уехала на каникулы домой в Запорожье.
После её отъезда и случилась нелепость с Зондиным. Возможно, и не нелепость, но мы в комнате так считаем. С её отъездом Зондин стал исчезать из комнаты наподобие Беса. Вроде спокойней стал, ни с кем из нас не разговаривает. Принарядится в свою единственную белую рубашку, начистит единственные свои туфли. Внимательно осмотрит физиономию в маленькое зеркальце, купленное недавно.
— Ты куда, Зонд?
— Я докладывать должен? Может, письменно сообщить об этом? — И хлопает дверью за собой. Мы только переглянемся.
Где-то в середине каникул, проходя под вечер мимо красного уголка, где играла музыка, я задержался в дверях. Народ ещё не разгулялся, танцуют несколько пар. Налицо три «охотницы». Кто они, бог их знает: учатся ли где, работают ли. Они сразу бросаются в глаза: когда не танцуют — держатся вместе, преувеличенно громко хохочут. Всегда у них насторожённый взгляд. На маленькой сцене рояль. Облокотившись на него, стоит Зондин, рядом с ним третьекурсница Калашникова. У Калашниковой при небольшом росте широкие бёдра, узкие плечи и маленькая чёрная головка. Вечно спешит куда-то, стуча высокими каблучками. В разговоре жестикулирует, глядя в глаза собеседнику. И обычно с таким видом, будто сообщает новость чрезвычайной важности. Теперь она так же щебечет, глядя в глаза Зондину, трогая пуговицу на его рубашке. Насупившись, он слушает, кося глазами по сторонам. Она кончает щебетать, поворачивается к выходу. Оправляя рубашку у ремня, Зондин проходит мимо меня. Толкаю его в бок, он не обращает внимания.
Часа через полтора они сидят на койке Зондина. Он показывает ей любительские фотографии, хранящиеся у него в чёрном пакете от фотобумаги. Фотографии пустяшные: взъерошенный Зондин на фоне полуразвалившегося сарая и мелколесья, с берданкой в руках, рядом с ним дворняжка. Зондин на дереве. Зондин верхом на жеребёнке. Родители его с каменными физиономиями.
— Ах, какая прелесть! — восхищается Калашникова. — А это кто? Ты? У вас везде лес там. А это река?.. В ней купаются?
Ему нет нужды искать тему для разговора, он только отвечает односложно. Мы по одному и незаметно исчезаем из комнаты. Новая пара вскоре уходит в кино. И после этого мы трое суток не видим Зондина; он и носа не кажет в комнату.
После первых суток его отсутствия Яковлев взволновался, хотел обратиться в студсовет — мол, пропал товарищ. Потом через окно увидели, как Зондин и Калашникова спешили через двор вправо от общежития. Она держала его под руку и что-то жарко говорила.
Под вечер они несутся влево от общежития, и опять она его держит под руку. И что-то говорит, жестикулируя.
На четвёртые сутки, часов около трёх дня, дверь в комнату открывается, входит пижончик в моднейших туфлях на толстой подошве, в белой новенькой рубашке, в чёрных брючках, а на голове аккуратная укладка. Закрыв за собой дверь, он как-то по-военному стукнул каблуками. У окна круто повернулся, опять ударил каблуками.
— Чего молчите? — наконец спрашивает он.
— А что нам, бедным татарам, говорить! Ты рассказывай, — замечаю я.
— Ну, да ладно. — Зондин решительно садится. — Дело такое, значит, братцы: в тот четверг свадьба. Будет вся Галина группа, из моей группы, конечно, тоже придут. И вы все, мои товарищи, должны быть.
Яковлев уставился на него своими голубыми глазами. Молчание.
— Не валяй дурака, — проговорил Николай, как бы нехотя и потягиваясь.
И тут происходит неожиданное: Зондин ударяет себя в грудь кулаком, лицо, шея его краснеют.
— Какое право ты имеешь так говорить, Болконцев?! — кричит он. — Вы что, не понимаете, о чём я говорю? Вы товарищи мои или нет? Я взрослый человек или кто?! Или начнёте отговаривать? Она старше меня и мне не пара? Да, да — Галя предсказывала, какие вы песни начнёте петь мне! Она умней вас, она видит вас насквозь!
Он в невменяемом состоянии, не даёт слова сказать.
— Молчите! — выставляет вперёд обе руки и, захлёбываясь словами, произносит речь о семье, о том, что мы взрослые люди и бегать к девицам в педиатрический институт, например, или ещё к каким-нибудь — это плохо, к хорошему не приведёт, потому что мы распустились и жизнь пройдёт мимо нас…
Недоговорив последнюю фразу, Зондин, будто вспомнив о чём-то важном, бросается вон из комнаты. Мне кажется, он больше себя убеждал, чем нас.
— Ай да девка-а! — тянет Николай. — Уцепила молодца!
На свадьбе Зондина мне скучно, хотя со стороны это и незаметно.
Ни одна первокурсница не явилась на свадьбу. Девушки из группы Зондина собрали деньги, внесли их в общий котёл, но сами не пришли.
Оказывается, о чувствах Зондина и Величко все они знали. Подозревали горячую любовь. А теперь ругают Зондина и всех мужчин.
Верховодят на свадьбе старшекурсники. Вино окончательно свихнуло Зондина. С блаженной улыбкой на исхудалой роже он прилип к молодой, то и дело целует её, что-то выкрикивает. Принимает поздравления и счастливо смеётся. Когда сдвинули столы, мы, первокурсники, остаёмся сидеть.
Я потягиваю вино из стакана. Женитьбу Зондина я считаю нелепостью не по каким-либо соображениям. Нет. Просто потому, что у меня и в мыслях не было, что он может жениться. Возможно, и потому, что мысль о собственной женитьбе ещё не приходила мне в голову. О Сухо-руковой речи нет: я считал и считаю её как бы женой. Чувства, которые испытывал к ней, которые переживаю до сих пор, думая о ней, не покидают меня. Их трудно объяснить самому себе. Напиши она сейчас мне письмо, я б махнул в Харьков, возможно перевёлся б туда учиться. Не знаю. Но писем ей уже не пишу. Написанные ранее хотел однажды порвать и выбросить. И образ её стал стираться в моей памяти. Всего лишь месяц назад, закрыв глаза, я видел её лицо до мельчайших чёрточек. А теперь не вижу. Но чувство осталось. Помню, мы договорились с ней: никогда не обманывать друг друга; я сам себе дал клятву, что не обману, не обижу её никогда; и я не помню, чтоб обидел Нелю чем-нибудь. А может, я уже и не Нелю люблю, а то время, когда я был лучше? Но чем я сейчас плох? Я сам тогда был лучше благодаря ей, и тот хороший я, и те чувства мои, и она живут во мне воспоминаниями? Не знаю. Встряхиваюсь, отодвигаю стакан.
7
Зондин не заглядывает к нам, и койка его пустует. Калашникова жила прежде со своей однокурсницей в двухместке. Подруга перебралась в другую комнату. Зондин занял её место. До его женитьбы на курсе была одна пара женатиков. Они ленинградцы, в общежитии особенных разговоров не вызывали. Женитьба Зондина произвела впечатление: говорят, ещё кто-то из наших собирается последовать его примеру. Обо всём этом я сообщил в письме домой в довольно шутливом тоне.
Надо сказать, пишу я домой редко, и письма получаются короткими и сухими. Хотя писать их хочется чаще. И в мыслях они получаются длинными и живыми. Как у Николая. Он пишет послания домой легко, быстро. Сообщает обо всём, что происходит у нас. За один присест он исписывает страниц пять, не перечитывая отсылает. У меня не так. И всё из-за отца. Ещё в ноябре я написал однажды об Эрмитаже, о том, как всей группой ходили в театр. Вскоре получил послание от отца: «…А то, что ты, сын, пишешь насчёт театров и музеев, должно иметь для тебя постороннее значение, — писал он. — Ибо люди денежные, которые теперь имеют оклады большие и дополнительные достатки-доходы, они могут ходить на театры и выставки, а нам делом заниматься надо, иначе можно доходиться, что без штанов сидеть будешь…»
