Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

Неужели этот мальчик в белом накрахмаленном воротнике с развевающимся галстуком, с обручем в руках — действительно я? Мне с трудом в это верилось, когда я всматривался в свой портрет в возрасте семи лет, сделанный много тысяч лет назад. Я стоял рядом с мамой, а она сидела, облокотившись о декоративный столик, на край которого, как куклу, усадили Евгине с гребёнкой и ленточками в волосах. По другую руку сидела бабушка со стороны отца в длинном, отороченном мехом платье, плотно повязанная муслиновым платком. Её морщинистые руки лежали на коленях. Виктория — в кружевном белом платье и с белым бантом на голове стояла позади меня. Оник в длинных чёрных чулках — в то время как я зимой и летом ходил в коротких белых носках — стоял, прислонившись к бабушке с мечтательно-задумчивым выражением в глазах — мои же были широко раскрыты. Рядом с ним стояла Нвард, тоже в белом платье и с белым бантом в волосах. Будто демонстрируя их длину, она перекинула одну прядь на правое плечо. К сожалению, на фотографии не было ни отца, ни тёти Азнив. Папа не любил фотографироваться, отрывать время у своей аптеки, чтобы позировать фотографу. А тёти Азнив не было, когда мы фотографировались, она совершала паломничество в Иерусалим.

Я горько рыдал, глядя на них, без слёз. Я стал выносливее. Наконец-то мне удалось найти хоть что-нибудь, связывающее меня с призрачным прошлым. Наконец-то я держал в руках точное доказательство, убеждающее меня в том, что я не всегда был одиноким, сиротой, что и у меня когда-то были и мать, и семья, и всё это — не плод моего воображения.

Поработал я с теми тремя девушками несколько часов. Нам пришлось очистить от пыли и грязи, рассортировать и расставить две полные комнаты фарфора и стекла. Лица девушек преждевременно увяли, и хотя я не задавал им нескромных вопросов, но подозревал, что им приходилось удовлетворять похоть своих турецких хозяев. Все три были одеты в чёрное и пели грустные песни. Ко мне они отнеслись как к брату.

Я был разочарован, когда узнал, что мне ещё день или два платить не будут, поскольку у нашего юного хозяина не хватало денег. И потому я пошёл на встречу с вдовой, засунув в карманы и под блузу кофейные чашечки и блюдца, — маленькие, хрупкие. Меня мучила совесть, что я их украл, но не особенно: ведь турки сами могли бы их взять и ничего ему не оставить, как, например, у нас, а ему повезло — он получил обратно всё отцовское добро. Во всех случаях всем нам повезло, что мы остались живы, а хозяин не досчитается лишь нескольких чашек и блюдец, говорил я себе.

Вдова ждала меня у обувного магазина с корзиной на спине. Она оценила мой подарок, не подозревая, что он краденый.

— Очень благородно с твоей стороны, Янко, — сказала она, осторожно заворачивая чашечки в шаль и кладя в корзину. — Я ими обязательно буду пользоваться. Теперь, когда русские уже здесь, цены на сахар упадут, и даже такие бедняки, как мы, смогут по праздникам пить кофе. Да-а, когда вырастешь и станешь богатым человеком, не забывай нас.

— Никогда не забуду, — заявил я. Я не знал, как благодарить её за то, что она спасла мне жизнь, хотя жилось мне в её доме не очень весело. — Как-нибудь навещу, — сказал я. И представил себе, как возвращаюсь в Киреч-хане, нагруженный подарками: строю ей городской дом, для деревни — новую школу и устраиваю для всех пир.

Когда мы расстались, я вернулся в магазин тканей, где встретился с моим дядей Парнаком. Он казался мне легендарным героем. Я встречался с ним всего лишь раза два до войны и не знал его хорошо.

— Ты всё ещё лазишь по деревьям? — спросил он, подмигнув мне. Он знал, что я люблю лазить по деревьям, ему об этом рассказывали бабушка и дядя Левон.

Я расспросил о его знаменитом отряде, куда входило всё население одной армянской деревни — и мужчины, и женщины, и дети. Даже женщины и дети сражались в нём. И, как ни странно, одним из командиров у них был турок, восставший против своего народа и присоединившийся к своим соседям-армянам.

— Хоть бы дядя Левон был жив! — сказал я. Мне его не хватало больше всех, разве что только после мамы.

Парнак взглянул на его фотографию и нахмурился.

— Я послал за ним, чтобы он присоединился к нам, — сказал он.

— Он не хотел оставлять бабушку одну, боялся, что её будут пытать, если он убежит.

— Всё равно её бы не пощадили.

Он повёл меня в недавно открывшийся пансион близ нашей аптеки. Я взглянул украдкой в её сторону и, увидев, что это уже не аптека, отвернулся.

— Ты можешь пока жить здесь, но за тобой нужен домашний уход, — сказал Парнак. — Это место не для тебя. Ты знаешь, что у тебя в Батуме есть родственники?

Я очень обрадовался, узнав об этом.

— Мариам-ханум, наша с твоей матерью тётя, живёт там с сыном и дочерью. Думаю, тебе лучше ехать в Батум. Я напишу ей.

Ту ночь я проспал на наспех сколоченной кровати. На следующий день я встретил на улице Нурихана, который тоже спас мне жизнь, приютив у себя в те страшные дни в Джевизлике.

— Ты жив! — воскликнул он, оторопев.

Как я рад был его видеть!

— Я думал, что тебя поймали и отправили на тот свет, ах ты, негодник! — прибавил он, смеясь, и я засмеялся вместе с ним. — В Джевизлике говорили, что поймали беглого мальчика, и мы думали, что это ты.

В Джевизлике ещё были турки. Нурихан не знал, как там наши друзья, потому что месяца через четыре после моего побега сбежал и сам. Он укрывался у своих сестёр в швейцарском консульстве, хотя до этого, пока он был в бегах, его чуть не поймали: жандармы обыскивали дома в поисках беглых армян. Нурихан тоже вскоре собирался уезжать к родственникам, живущим в России, он с гордостью сказал, что у его двоюродных братьев вблизи Екатеринодара, где живут казаки, есть табачная плантация.

Глава одиннадцатая

МОЯ РУССКАЯ ФУРАЖКА

Остерегаясь немецких подводных лодок, рыскавших в водах Чёрного моря, русский пароход держался ближе к изрезанным берегам Лазистана. Когда мы проплывали мимо турецких городков, — кучки сверкающих белизной домов с красными крышами, — за нами вслед мчались дельфины. До этого мне ни разу не доводилось путешествовать на корабле. Вместе с группой армянских сирот я ехал в Батум к бабушкиной сестре.

К вечеру наш пароход вошёл в размытую бухту, занятую русскими эсминцами и боетранспортёрами. Качаясь на волнах как в расплавленном стекле, он подплыл прямо к мощённому булыжником пирсу, вместо того чтобы бросить якорь в полумиле от берега, как это делали корабли в гавани моего родного города Трапезунда. Тотчас же на улицах Батума вспыхнули электрические лампочки. Я никогда прежде не видел электрического света и пришёл в восторг.

Чтобы сойти на берег, нам не нужны были шлюпки; оставалось только спуститься по трапу. Здесь, на русской земле, я почувствовал себя в полнейшей безопасности, почти как дома, хотя оказался в незнакомом мире. То был мир Христианства и Цивилизации, мир смеха, доброты и музыки. С маленьким узелком в руках я уселся на окрашенную в зелёный цвет железную скамью и осмотрелся, взволнованный всем увиденным. По бульвару прогуливались весёлые толпы, пели девушки, играли на балалайках матросы. Девушки были толстощёкие, без чулок, ходили в лёгких летних платьях и с цветастыми платочками на русых головках. Они заигрывали с матросами, и время от времени до меня доносился их пронзительный смех.

— Итак, я в России, это и есть Батум! — говорил я себе.

Ко мне подошла женщина с двумя мальчиками.

— Ты с этого корабля, сынок? — спросила она меня по-армянски.

Я сказал «да», думая, не она ли Мариам-ханум, бабушкина сестра, которую я никогда не видел, и восхищённо посмотрел на русские форменные фуражки мальчиков. Они заговорили со мной на ломаном армянском, произнося армянские слова на русский лад. Сестрой бабушки она не была, но оказалась приятельницей моей мамы. Спросила, живы ли мои родители.

— Их убили турки, — сказал я. — Их сослали и убили. Меня тоже ссылали; дали турецкое имя и пытались сделать из меня мусульманина, но я сбежал.

— Ах, какой красивой была Звард, твоя мать! — вздохнула она, вытирая глаза платком. — Она приезжала сюда однажды с дядей Левоном. Какой это был прекрасный молодой человек! Ты не знаешь, как сложилась его судьба?

— Дядю Левона утопили в море, — сказал я, изо всех сил стараясь не плакать. — Он был революционером.

Она сказала, что бабушкина сестра уехала на месяц в Боржом, летний курорт. Богатой эта женщина не выглядела, и мне не хотелось, чтобы она думала, будто я собираюсь остановиться у неё до возвращения Мариам-ханум.

— Я пойду в приют вместе с остальными мальчиками, — сказал я, хотя от одного этого слова меня передёргивало.

Она уверила меня, что это прекрасное место, а оба мальчика с завистью добавили, что сироты плавают там каждый день. Ей хотелось приютить меня на ночь у себя, поэтому я пошёл с ними в мощённый булыжником двор, где они жили в старом, полуразвалившемся доме. Стали наведываться соседи, расспрашивать о своих родственниках в Трапезунде, а некоторые плакали, отчего я очень смущался.