Саймон Монтефиоре - Сашенька

— Наши донесения, — начал он, — предупреждают царя о революции. Я только что сам написал рапорт следующего содержания: «Если не пополнить запасы продовольствия, то поддерживать спокойствие на улицах Петрограда станет затруднительно. Гарнизон хранит верность присяге, но…» Да к чему это все? Новое правительство — смех, да и только! Штюрмер, Трепов, теперь эта старая развалина — князь Голицын… Пигмеи и мошенники! Убийство Распутина ничего не решило. Нам нужны свежие силы, свежие идеи. Я не со всеми идеями, какие вы исповедуете, согласен, но некоторые из них не лишены смысла…

— Интересно. — Сашенька стояла прямо перед ним, и ему показалось, что он чувствует ее запах — лавандовое мыло от Пирса.

Она задумчиво покусывала губу. Он понял, что она повзрослела быстрее, чем ему до сих пор казалось. — Мы топчемся на месте, товарищ Петр, верно? Но терпение у нас не безгранично! Если вы думаете, что мне нравится с вами встречаться — быть может, вы и правы. Мы стали почти друзьями… но друзья ли мы на самом деле?

Некоторые из моих товарищей считают, что нам не стоит больше видеться. «Это пустая трата времени, от Сагана зимой снега не дождешься», — говорят они.

Если вы нам сочувствуете, то кое-что должны обязательно нам сообщать. Как бы то ни было, вы же понимаете, что все ваши старания напрасны. Ваш мир вот-вот рухнет. И вы должны рассказать нам что-то такое, что позволило бы нам пощадить вас.

— Вы неисправимая оптимистка, Сашенька, вас ввели в заблуждение. Я невысокого мнения о ваших газетах, но — сугубо между нами — они говорят правду о ситуации на заводах и на фронте. Меня это гнетет. Но у меня есть кое-что для вас.

— Правда? — Сашенька улыбнулась. Она сбросила пальто и вновь присела, но шапку не сняла.

В который раз Саган мучительно размышлял: «Кто же с кем играет?» «Почти друзья», — так она сказала.

Против своей воли опытный сыщик почувствовал себя уязвленным. Ведь они говорили о семьях, о поэзии, даже о здоровье друг друга! Что же из этого она передает Менделю? Он надеялся, что об их «дружбе» она умалчивает, потому что в этом был смысл его метода: умалчивание о незначительных происшествиях ведет к маленькой лжи, а затем умалчивание о значительных происшествиях ведет к большой лжи, — вот так он и вербовал провокаторов. Он хотел уничтожить Менделя, а Сашенька была орудием в его руках. Двуличность, а не честность была его ремеслом — но если говорить правду, Сашенька стала уже не просто орудием. Она превратилась для него в отдушину.

— Слушайте внимательно, — сказал он. — Завтра ночью планируется налет на вашу типографию. Ее нужно перевезти. И мне не обязательно знать, куда именно.

Она постаралась скрыть от него свое нетерпение, но ее манера хмурить брови забавляла Сагана.

— Этот налет будете проводить вы? — спросила она.

— Нет, эту операцию проводит жандармерия. Чтобы узнать подробности, я пообещал разжиться информацией в ответ.

— Какая самонадеянность, товарищ Петр! Он сделал нетерпеливое движение.

— Работа любой разведки — это рынок, Сашенька. Именно это не дает мне покоя по ночам. Я не могу спать. Я живу на порошке доктора Гемпа. Я хочу помочь вашей партии, народу, России, но все внутри меня восстает против того, чтобы делиться с вами информацией. Вы знаете, как я рискую, рассказывая вам это?

Сашенька повернулась, чтобы идти. Если это неправда, то между нами все кончено, а мои товарищи потребуют вашу голову. Если вы пустите за мной своих шпиков, мы больше никогда не встретимся. Мы поняли друг друга?

— А если — правда? — крикнул он ей вслед.

— Тогда мы снова встретимся, и очень скоро.

Мягкий свет пробивался сквозь тучи, отражался от снега и становился ярче, проникал сквозь шторы: опиум распространялся по венам Ариадны. Вызвали доктора Гемпа, и он сделал ей укол. Она уронила голову на подушку и забылась неспокойным сном: они с Распутиным гуляли по небесам, он целовал ее в лоб; государыня в серой форме медсестры пристально за ними приглядывала. Распутин держал ее за руку, и впервые в жизни она была по-настоящему счастлива и спокойна.

Лежа в кровати, она слышала приглушенные голоса, которые говорили на идиш. С нею были ее родители.

— Бедняжка, — бормотала ее мать. — Неужели ее обуял злой дух?

— На все воля Божья, и на это тоже, — ответил отец Ариадны. — Они толкуют о свободе воли! А мы можем лишь молить Его о милосердии…

Ариадна слышала скрип кожаных ремешков, когда раввин привязывал свой амулет к руке, а затем перешел на идиш.

Раввин стал читать Восемнадцать благословений.

Его привычный, успокаивающий речитатив уносил ее, как на ковре-самолете, в давнеедавнее время…

Молодой и статный красавец Самуил Цейтлин просил ее руки на узкой грязной тропинке подле синагоги, возле мастерской сапожника Лазаря в маленьком еврейско-польском местечке Туробин неподалеку от Люблина. Сперва она всего лишь неопределенно пожала плечами: «Он не князь Долгорукий и даже не барон Ротшильд, он не слишком хорош для меня — кто же тогда хорош?» Ее отец кричал: «Сын Цейтлиных язычник! Он не ест и не одевается как мы, он вообще соблюдает кошер? Он знает Восемнадцать благословений? И его отец с галстуком-бабочкой и выходными в «Бэд Эмз» — они отступники!»

Потом она обошла вокруг еврейского свадебного балдахина — хупы — семь раз; Самуил разбил бокал, решительно наступив на него сапогом. Ее нового мужа внесли на руках поющие хасиды, у него было такое выражение лица, словно он думал: «Молю об одном — больше никогда не видеть этих первобытных фанатиков! Но у меня есть Ариадна! Жена! Сегодня я буду любить самую красивую девушку за чертой оседлости! А завтра — в Варшаву! Послезавтра — в Одессу!» А она наконец уедет из Туробина! Навсегда!

Потом, годы спустя, лежа в объятиях ротмистра Двинского в гостиничном номере «Бристоля» в Париже, Ариадна удивила даже этого знатока женского тела своей развращенностью. В рваной ночной сорочке, стоя на четвереньках, прижимая свои ягодицы к его лицу, вертясь как стриптизерша, она получала удовольствие от распутного веселья, грязно ругалась по-польски и изрыгала непристойности на идиш. Даже сейчас на нее накатила волна похоти, видения ласк обнаженных мужчин, поцелуи женщин.

Ариадна села в кровати, продрогшая, протрезвевшая. Ей казалось, что в ногах кровати она видит Старца — да, его бороду, его сверкающие глаза.

— Это ты, Григорий? — громко спросила она, но потом поняла, что это только ламбрекен и платья на стойке, которые она почему-то приняла за высокого худого человека с бородой. Она была одна, и внезапно в голове у нее прояснилось.

«Распутин, показавший мне новую дорогу к счастью, мертв; Самуил, чья любовь и богатство были опорой моего воздушного замка, со мной разводится;

Сашенька меня ненавидит — разве можно ее за это винить? Мои родители-фанатики меня стыдятся, а я стыжусь своего стыда. Всю жизнь меня преследуют неудачи, что бы я ни делала. Мое счастье — как циркачка, которая идет по натянутой проволоке, старается сохранить равновесие, но когда-нибудь неизбежно упадет и разобьется. Стоит мне получить удовольствие, и тут же эта циркачка спотыкается и начинает хвататься за воздух.

Я смеялась над набожностью отца и его предрассудками.

Возможно, мама была права: неужели я проклята с самого рождения? Или меня сглазили? Я смеялась над судьбой, потому что ни в чем не нуждалась. О горе мне, горе!»

Она откинулась на подушках, одинокая, брошенная на произвол судьбы, как корабль без руля и без ветрил.

Сашенька через грузинскую аптеку Лордкипадзе на Александровском проспекте передала Менделю, что необходимо срочно встретиться. Над городом нависли тучи, похожие на перевернутые кремовые грибы. Талая вода замерзла в водосточных трубах и на крышах домов. Термометр показывал минус двадцать. В рабочих районах раздавался тревожный вой заводских гудков и заливались пронзительные свистки городовых. На фабриках и заводах вспыхнули забастовки.

На Невском, даже в самом центре, чиновники, рабочие, даже домохозяйки-буржуа стояли в очереди за хлебом. Две женщины барахтались в грязи, пытаясь отнять друг у друга последние буханки: женщина-рабочая била и била свою соперницу по лицу, и Сашенька услышала, как сломался нос последней.

В «Елисеевском», где Цейтлины заказывали себе продукты, Сашенька видела, как рабочие хватают пирожные и фрукты. Продавца отогнали палками.

Этой ночью она даже не пыталась уснуть. В голове гудело. Она снова и снова вспоминала сцены гнева, охватившего город. Гудки Выборгской стороны эхом разлетались над Невой, как рев стада китов.

Она встала с кровати, оделась и вышла из дому.

Глубокой ночью у них с товарищем Молотовым состоялась встреча в извозчичьем трактире у Финляндского вокзала.