Александр Грог - Время своих войн 1-2
Георгий — человек храбрый, но умный, как все храбрые люди, прошедшие определенный возрастной рубеж.
Есть храбрость отчаянная, и храбрость от отчаянья, и они не равны друг другу. Азартная и безысходная, и они не родственники. Нет лучше храбрости расчетливой, но она не награждается. Медали штампуют храбрым крайностям — именно они удивляют. Вот и сейчас, по сути — бой, но не из тех, которым будешь гордиться и рассказывать. Риск минимальный, случайный, но все равно трепетно, от этого и разгорячены.
Чтобы поймать смерть, нужно подойти к черте. На черте черти, они ее и составляют.
— Специально главных матерщинников отправил? — обрезает его мысли Седой. — Надеялся уболтают? Перематерят?
Седой к матерной речи относится неодобрительно — предубеждение «о перерасходе» на этот счет имеет железное, многих перевербовал, доказывая собственную правоту. Леха срывается, а Казак категорически неисправим, оба постоянно огорчают Седого.
— Мат в разговорной речи — профанация, дешевка! — в который раз втолковывает Седой — зачитывает свою лекцию, воспитывает, учит непутевых. — Таких людей сразу рассматриваю, как очень дешевых, когда–то в детстве подсевших «на понты» и не сумевших соскочить. Мат — секретное оружие русского человека, другим это не дано ни понять, ни освоить. Это как некое «кий–яй!» японского каратиста, только для экстремальных ситуаций, для сброса стрессового напряжения, это как обезболивающее, если нет иных средств, это резерв! Мат — это когда удержать плиту, придавившую напарника, либо для атаки, безнадежного броска — тогда он поможет. Но если материшься постоянно, резерв не включится. Матерящийся без повода — дешевое тело с дешевым духом!.. И не надо вдумчиво! Мат — это духовное, это «само собой». Нельзя размениваться в обиходе. Трепло ходячее! — говорит Седой и строго смотрит на Леху. — Я с того времени, когда за матерное слово из троллейбусов выставляли — и ни какие–то там дружинники, а сами пассажиры. Это сегодня явление уже не лечится — некому, трусоват стал народ, закуклился на собственное «я». Вот Казак, казалось бы «сходил к хозяину», а не выучился… Вернее — недоучился! А там–то мог понять цену словам, научиться говорить неторопливо, вдумчиво…
— Седой! Есть в тебе все же что–то северное, — уверяет Петька. — На хер моржовый похож!
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел)
«…Анализ военных действий второй мировой войны обнаружил, что командный состав союзных войск, как правило, быстрее принимал решения и отдавал команды, чем японцы. Данная закономерность обуславливается тем, что средняя длина слова у англоязычных народов составляет 5,2 символа, когда у японцев 10,8, из–за чего на отдачу приказа уходит на 56 % меньше времени. В бою этот фактор имел немаловажную роль, иногда решающую.
Проведенный одновременно анализ русской речи показал, что длина русского слова составляет в среднем 7,2 символа, однако в критических ситуациях русские переходят на ненормативную лексику, где длина слов способна сокращаться более чем вдвое — до 3,4, при этом некоторые словосочетания и даже фразы заменяются одним таким словом. Так например, фраза: «Шестнадцатый, я вам приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, который продвигается в сторону наших позиций» превращается в следующую: «Пуд! — Е…ни этого х…я!»
Одновременно выявлено, что в других ситуациях значение «х…й» может обозначить вовсе не танк. То, что русские при этом прекрасно понимают друг друга, должно быть, выработано особым укладом жизни и происходит едва ли не на интуитивном уровне.
По приведенным причинам перехват оперативных разговоров русских периода ведения боевых действий не может считаться целесообразным — их дешифровка займет слишком много времени и, весьма вероятно, окажется неточной…»
(конец вводных)
----
— То есть, с матерной точки зрения мы вполне готовы? — переспрашивает кто–то.
Седой ругается.
После «дела», но скорее отсутствия его жестких разборов, никак не успокоить Петьку — вдруг, ни с того ни с сего, снова завелся: взялся расстраиваться, что никого не убил. И тогда Седой — человек сердобольный, считающий, что в ответе за всякое самочувствие, Петьке — Казаку — бойцу в иные моменты жизни на голову контуженному (это как в прямом, так и в переносном смысле), принимается обкладывать неугомонную голову глиной, размочив ее хлебным квасом. И не только к голове, также и к плечам — белая глина снимает жар, а Петька явно «горит» — снова и снова переживает, но уже не так яро:
— Он на меня с ножиком, понимаешь?
Сергей — Извилина, человек во всякую чертовщину не верящий, смотрит на вымазанного глиной Казака, которому явно, прямо–таки на глазах легчает, и вспоминает, как еще совсем молодым, в свою первую командировку (должно быть от воды) подцепил в Кампучии дурную лихорадку, которая взялась его ломать с такой регулярностью, что хоть выставляй по нему боевое расписание. Очень переживал, что всех подводит, тогда Седой взялся его лечить. Достал где–то яйцо куриное, пробил в нем отверстие меньше копеечной монеты. Вылил содержимое на землю (Извилина до сих пор помнит, как кхмер, что стоял рядом только горестно взмахнул руками) аккуратно отделил от скорлупы оттонок — внутреннюю пленку, да так ловко, что не порвал и получился мешочек. Натянул на его, Серегин, мизинец левой руки и чрезвычайно осторожно (чтобы не прорвать, не повредить) легонько забинтовал. Сразу же предупредил: когда начнется приступ, будет больно. И действительно, вместо приступа малярии начались сильнейшие боли в мизинце, будто кто–то неугомонный взялся тискать его плоскогубцами, а потом обрабатывать на наковальне. Когда боли прошли, Седой заставил сунуть мизинец в воду, и прямо в ней снял оттонок. Еще сказал, что если есть у Извилины враг, хорошо бы сделать так, чтобы он эту воду выпил.
Извилина, как сейчас слышит его голос:
— Ну так что, есть у тебя враг, которому эту лихоманку желал бы передать?
— Нет.
— И ладно!
Тут же выплеснул воду на землю и ногой нагреб сверху пыли, задумчиво посмотрел на кружку, а потом, вдруг, на глазах Сереги с размаху забросил ее в зеленку. Подморгнул:
— Пусть будет ловушка на дурака!
После этого ни одна лихорадка к Сереге — Извилине не цеплялась, даже когда находился в самых гнилых местах, где в иные сезоны и местных косило едва ли не каждого.
Седой… Или же Сеня — Седой, он же — Сеня — Белый, Сеня — Снег, Сахара, Беляк, Русак… Почти все прозвища по масти его — по белой гриве, раньше короткой, теперь разросшейся, густой и пышной, без малейших признаков облысения. Бывало, что на отдельную операцию давалось имя, а потом было приказано его забыть. Самое простое давать по внешним характеристикам. Но не так прост Седой, есть и него и другие прозвища: Кощей, Шаман, Знахарь, Иудей… Хотя и вышел из команды, комиссовался вчистую (по ранению), получил инвалидность и отправился умирать в родные места, на природу; туда, где можно половить окуньков, бродить по лесу и спать на сене…
Пристроился в доме местного знахаря — Михея. И тут… то ли постулаты ошиблись, то ли природа была такая, что вписала в себя и уже не хотела отпускать, но проходил год за годом, а Седой все не умирал. И друзья, давшие обещание навещать его при малейшей возможности, к этому времени окончательно сплотившиеся в группу не по приказу, а по каким–то еще неясным мотивам, приезжали, проведывали когда в разнобой, но уж раз в год, на то общее «день рождения», которым были обязаны Седому, собирались вместе.
Во всяком новом месте три года чертом ходить, потом молва подобреет… или не подобреет. Молва к Седому с первого же года доброй была, словно Михей на смертном одре распорядился, умудрил каждому шепнуть словечко в ухо. Прознали ли, что и сам он с этих мест — тот самый Сенька, что пропал сразу после войны. Но Седой как–то быстро в глазах посельчан достиг возраста Михея, и воспринимался ими, как… в общем, такая странность случилась — рассказы о том и другом срослись словно это был один человек…
Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе…
— Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась — дырок много, а для полного счастья не хватает! — подытожил Михей высказанное сумбурство Седого.
— Дожалобилась? — пытался угадать Седой.
— В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом — те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой — повыше к небу.
— Сурово!
— А здесь и народ раньше проживал иной — суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному…
Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить — дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко…
